Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Что же теперь? Застряла — ни туда, ни сюда. Что нам теперь делать, Капел?

— Есть три возможности, — говорит дядя. — Мы можем выбить кусок стены и срубить одну ступеньку. Или попробуем снять с фисгармонии часть обшивки. Или оставим ее торчать здесь. По мне, так лучше долбить стену, чем трогать орган. Если он будет поврежден, он, сами понимаете, упадет в цене.

— Иди ты к черту; чем портить стену, лучше уж орган.

— А кто будет за это платить?

Молчание. Потом, впервые за все время, подает голос Тинус:

— Мне надо домой, а я сижу тут как арестант.

— А велик ли будет ущерб, Капел, если тебе придется снять немного дерева с органа? Разве нельзя потом опять его починить?

— Можно, но это стоит денег и в полном порядке орган уже никогда не будет.

Снова над нами воцаряется тишина, потом мы слышим тихие голоса: моряк с женой совещаются, я могу различить, как женщина говорит: «Наверх ее втаскивали на веревках», а муж отвечает, не понижая голоса:

— Что ж ты раньше не сказала? Вот мы и влипли. Как мы теперь избавимся от этой рухляди? Капел, что нам делать?

— Грех пополам, — говорит дядя. — Я дам тебе за фисгармонию пятьдесят гульденов вместо сотни, и еще люльку и все остальное. Мы оба виноваты: я плохо смерил, а твоя жена ничего не сказала про веревки.

— Ладно, Капел, это по-честному. Ну, значит, будем снимать обшивку с органа.

— Как хотите. Я съезжу за инструментом и заодно привезу коляску, манежик и люльку. Я мигом.

Дядя уходит. Я сажусь на порог входной двери. Иногда боязливо оглядываюсь на фисгармонию в лестничном проеме. Но она висит неподвижно, и я слышу непрерывный гул голосов, он то нарастает, то убывает, а то перебранка сменяется внезапной тишиной, и очень часто звучит вопрос: «Твой дядя еще не вернулся?»

— Нет, — тихо отвечаю я.

Соседи останавливаются на улице и смотрят на фисгармонию, парящую в лестничном проеме, поэтому я закрываю входную дверь. Сажусь на ступеньку в полумраке и, то и дело оглядываясь на неподвижную махину, размышляю насчет пения: что-то мне тут непонятно. Почему снижается цена, если поешь про волны и бурю? Почему дядя Адриан так любит, чтобы я ему помогал? Если ребенок играет на фисгармонии, которую я хочу купить, она обходится мне на пару сотен дешевле, говорит он всегда.

С улицы доносятся какие-то звуки. Я открываю дверь, это дядя, он сгружает с велосипеда люльку, манежик и коляску. С инструментом поднимается по лестнице.

— Я вернулся! — кричит он.

И вот уже моряк с Тинусом снова стоят позади фисгармонии и дядя стамеской скалывает часть деревянного корпуса. Он работает молча, и вскоре фисгармония вдруг приходит в движение. Теперь она легко спускается со ступеньки на ступеньку, потом оказывается на улице, и мы вчетвером укладываем ее в грузовой прицеп. Дядя платит моряку пятьдесят гульденов и отдает ему люльку, манежик и коляску. Я в это время стою рядом с Тинусом, соседом.

— Твой отец мерзавец, — тихо говорит он мне.

— Это мой дядя.

— Значит, твой дядя мерзавец.

Мы уезжаем. Когда мы едем мимо гавани, дядя Адриан говорит:

— Две десятки стоил мне весь товар у Йаапа Схаапа: коляска, манежик и люлька.

Когда мы возвращаемся домой, как ни странно, уже темно, мы зажигаем лампу в мастерской и работаем долго и усердно. Дядя Адриан восстанавливает попорченные места, покрывает фисгармонию лаком, а я накладываю новые пластинки на кнопки регистров. Вместе мы меняем ремни на педалях. К приходу менеера Брандса мы заканчиваем работу, а на улице идет снег. В пять часов Брандс является в мастерскую, дядя велит мне играть, и за игрой я смотрю в окно сарая на падающие снежинки. Они сверкают странным блеском в электрическом свете, и это так красиво, что мне трудно сосредоточиться на музыке.

— Роскошный орган, как раз то, что нам нужно. По рукам, — говорит Брандс.

И вот мы снова выезжаем со двора, фисгармония в грузовом прицепе прикрыта брезентом. Мы едем к маленько белой церквушке Протестантского союза, она недалеко от дома дяди Адриана. Мы сгружаем фисгармонию, заносим ее в церковь, а потом стоим в церковном притворе, и дядя Адриан с менеером Брандсом, понизив голос, договариваются о цене. Я не свожу глаз с медленно опускающихся на землю снежных хлопьев. Те, что пролетают мимо уличного фонаря, светятся так красиво! Неужели я вижу это впервые? Ведь наверняка видел уже не раз. Почему же сейчас эта картина нравится мне больше, гораздо больше, чем прежде? Я знаю почему. Тинус сказал: «Твой дядя мерзавец». До сих пор я не задумывался над этим, но уверен, что он прав. Это открытие вызывает новое для меня горестное чувство, но из-за него же снежные хлопья под фонарем кажутся красивее, чем всегда. Я смотрю, я слышу тихие голоса двух человек, один из которых мерзавец, мне вспоминается весь сегодняшний день: как мы ездили за «Хильдебрандтом», какими уловками дядя выманил у женщины фисгармонию, как другая фисгармония застряла в лестничном проеме. Брандс и дядя считают деньги, пересчитывают дважды, менеер Брандс запирает церковь, дядя подходит ко мне.

— Ты хорошо помогал мне сегодня, — говорит он.

Я смотрю на деньги, на сотенные бумажки, и, так как дядя складывает их одну за другой, мне удается их сосчитать. Четырнадцать сотенных бумажек. Дядя замечает, что я смотрю на деньги, и улыбается.

— Вот что такое коммерция, — говорит он. — Один день терпишь сплошной убыток, как будто сам черт подставляет тебе подножку, а в другой раз тебе здорово везет. Но ты очень хорошо помогал мне сегодня.

— Да? — спрашиваю я.

— Да, очень хорошо помогал, спасибо тебе.

И он тщательно прячет все сотенные бумажки, одну за другой.

Часто около полуночи мой первый сон нарушало громкое пение, и я, еще в полудреме, прислушивался к голосу, который был мне знаком лучше всякого другого, потому что я слышал его каждое воскресенье по часу два раза в день, хоть и с перерывами на пение псалмов (впрочем, он и тут пел громче всех); а во время проповеди этот голос звучал во всех возможных регистрах, то понижаясь до шепота, то срываясь на крик, то дрожа от слез, то громоподобно сотрясая своды, в нем слышалась то язвительная ирония, то смех, и каждую неделю я снова и снова внимал ему, затаив дыхание от восторга. Обладатель этого голоса возвышался, подобно башне, над лежащей перед ним золотой Библией, прикрытый с флангов десятью заповедями господними и двенадцатью членами символа веры, которые золотыми буквами были начертаны на стене Южной церкви по обе стороны от кафедры проповедника. Мой отец часто повторял, что он, как Савл, «от плеч своих выше всего народа» и голос его подобен органу. Еще до того, как его пригласили пастором в наш приход, он неоднократно проповедовал в Южной церкви. Память о его первом визите к нам молва сохранила на много месяцев. Однажды солнечным летним утром он явился на гоночном велосипеде, а его облачение в пакете из оберточной бумаги было веревочкой привязано к рулю. На нем была расстегнутая спортивная рубашка и шорты, а потом он просто-напросто накинул священническое облачение поверх этого наряда. Появившись в таком виде перед старейшинами церковного совета и благотворителями, он в ту же минуту восстановил их всех против себя, потому что ездить на велосипеде в воскресенье тогда еще считалось грехом для ортодоксального реформата, а уж ездить на гоночном велосипеде так легко одетым — и подавно. Церковный совет, очевидно, даже подумывал, не запретить ли ему доступ к кафедре, но он большими шагами вошел в комнату, где они заседали, в мгновение ока надел свое облачение и, прежде чем они успели хоть что-то возразить, взял слово и уже не отдал его никому. Когда он проповедовал второй раз, на площади перед церковью его дожидалась огромная толпа. Каждому хотелось увидеть, как он подъедет на гоночном велосипеде, одетый в спортивном стиле, и люди не были разочарованы, потому что, несмотря на дождь, он появился в четверть десятого точно в таком же виде, как и в прошлый раз, а когда он прислонил велосипед к церковной стене, в толпе раздались восторженные клики.