Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Но через два года после того первого памятного воскресенья старейшины и благотворители все же пригласили его к нам пастором, хотя у него и тогда были сильные противники — впрочем, впоследствии они добились-таки его падения, — пригласили только потому, что проповеди его были воистину незабываемы. Ничто не могло сравниться с ними: он описывал преисподнюю так, что прихожане выходили из церкви в ожогах. Когда он говорил о небесах, ты видел людей, окружающих престол господень, а домой возвращался по улицам, мощенным золотом. Я думаю, что если бы я услышал его теперь снова, то в мгновение ока опять обратился бы в христианскую веру. Во всяком случае, мое безбожие не продержалось бы и получаса.

Свое недолгое пребывание в должности нашего пастора он начал с облав в пивных. Каждый вечер, изгнав из пивных пьяных прихожан, он по дороге домой проходил мимо моего окна, во все горло распевая псалом. Таким образом он постоянно будил меня, как и в тот вечер, с описания которого начался этот рассказ. Но в тот вечер он пел еще громче обычного, даже значительно громче, и, кроме того, пел он не псалом. Слов я не мог разобрать; лишь позднее я понял, что именно он пел. Звук заполнял всю тихую, узкую улочку, на которой мы жили. Это иностранный язык, подумал я и прислушался получше, сон как рукой сняло.

— Немецкий, — прошептал я тихо, но гордо: я был очень доволен, что узнал язык.

Я сел в постели. Пение тише не становилось. Он стоит на месте, подумал я удивленно. Сбросил одеяло, подошел к открытому слуховому окошку, отворил его пошире и перегнулся через край кровельного желоба. Странно, что я не заметил его сразу, но улица была так пустынна в свете полной луны, и на ней было так много теней, что сначала мне пришлось поискать глазами. Потом я увидел его: он прислонился к одному из двух газовых фонарей, освещавших нашу улицу, и даже обхватил рукой столб. Он пел:

Голова его качалась, он выпустил фонарь и зашатался. Пение вдруг перешло в странные всхлипы, и он во весь рост рухнул на землю, точно из него выпустили воздух. Он подполз обратно к фонарю, поднялся, цепляясь за него, и снова запел. Было странно видеть его таким, и я все еще не понимал, что с ним, а может быть, не хотел признаваться в этом самому себе. Дверь моей мансарды отворилась, отец застыл на пороге.

— Почему ты не спишь? — спросил он. — Что это за…

На мгновение он умолк, прислушиваясь.

— Это… — начал он и снова замолчал.

— Пастор, — сказал я.

Отец поспешил к окну, открыл его еще шире, высунулся, посмотрел на улицу; он смотрел на улицу долго и внимательно. Пастор все еще пел, и меня удивило, что не показывается никто из соседей.

— Он пьян, — прошептал отец.

Он все стоял и смотрел. Пастор закашлялся и умолк, потом медленно соскользнул на землю и застыл, обвившись вокруг столба, его длинные ноги оказались в сточной канаве.

— Что будем делать? — спросил отец.

Не успел он договорить, как на углу показались два велосипедиста. Почти бесшумно они катили по мостовой, которая местами вспыхивала от света их фар. Возможно, они и не увидели бы пастора, но, перед тем как застыть в неподвижности, обвившись вокруг фонарного столба, он громко рыгнул. В тишине улицы этот звук был подобен раскату грома; оба полицейских разом затормозили. Соскочив с велосипедов, они подошли поближе, остановились у фонаря по обе стороны от пастора.

— Надрался, — сказал один полицейский.

— Заберем его, — отозвался другой.

Они поставили велосипеды у молочной лавки через дорогу. Подошли к пастору, подняли его, а он снова запел:

— Заткнись, — сказал полицейский.

Ростом оба патрульных были меньше, чем пастор. Они посовещались между собой. Один взял велосипеды и зашагал впереди. За ним второй вел огромного, как башня, пастора. Тот не протестовал, когда его подталкивали, шел послушно и иногда пошатывался.

— Какой ужас, — сказал отец.

Он долго и скорбно глядел в пространство. Потом молча вышел.

— Они даже не знают, что это наш пастор, — успел я сказать ему вслед, но, похоже, он не услышал.

После такой ночи я ожидал, что в последующие дни только и разговору будет что о пьяном пасторе. Но, наверное, никто ничего не видел, а возможно, люди, которые знали, стеснялись это обсуждать. Конечно, может статься, я просто не встречался с теми, которые знали и обсуждали это: с полицейскими, или с завсегдатаями пивной, видевшими, как пастор ушел оттуда мертвецки пьяный, или с другими, кто видел его на улице в таком состоянии. Как бы там ни было, он снова каждый день разъезжал по улицам на своем гоночном велосипеде, во все горло распевая псалмы и этим странным соединением благочестия и легкомыслия располагая к себе сердца прихожан; а потом наступал момент, когда он появлялся на кафедре между золотыми буквами и умел вызвать слезы на глазах у слушателей самыми простыми словами: «Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю».

Прошло больше двух недель с той ночи, когда я увидел пастора, обнимающего фонарный столб; как и каждую субботу, ближе к вечеру, я шел по бечевнику вдоль проток, направляясь к озеру Боммеер. Встречный ветер свирепо налетал на меня, желая наградить простудой, но я согревался быстрой ходьбой. Дойдя до конца дороги, я увидел человека на мосту, переброшенном здесь через протоку; за ним начинается ухабистая тропа, которую редкие обитатели этого района метко окрестили Стиральной Доской. Возможно, в эту субботу я и пошел туда специально, чтобы повидаться с человеком, который стоял сейчас на мосту и в котором я еще издали узнал своего двоюродного брата. Накануне вечером мне пришло в голову, что именно он-то и может знать подробности насчет упившегося пастора. И я знал, что в субботу после обеда его почти всегда можно найти на мосту. Он стоял там то ли чтобы плевать в воду, как говорил он сам, то ли чтобы прийти в себя с похмелья. В пятницу вечером он всегда так напивался, что ему приходилось брать такси до Стиральной Доски; впрочем, он часто напивался и в другие вечера. Из всех алкоголиков в нашей семье он был самый закоренелый; богом забытый грешник — вот кто он был.

«Мне надеяться не на что, — часто говаривал он мне, — я согрешил против Святого духа, и потому не мешайте мне получить свое в этой жизни, чтоб было что вспомнить в аду». Как другие с уверенностью причисляют себя к избранникам божиим, так он с уверенностью считал себя пропащим. Никто не мог разубедить его. И по этой причине он наслаждался жизнью земной, то есть напивался.