Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Какие розовые щеки! Комната была уныла холодными жесткими поверхностями, тяжелым оборудованием.

– Так, – произнесла Юнона из Рентгенкабинета. – Проведем с вами Баха-Евклида. Делаем мы это двумя путями.

– В смысле… – сказал Кляйнцайт.

– Вниз через глотку и вверх через зад, – сказала миловидная прислужница проницательного аппарата. – Выпейте это, до дна. На здоровье.

Кляйнцайт выпил, содрогнулся.

– Теперь лягте на бок сюда на стол и разведите руками ягодицы.

Кляйнцайт сжался, развел ягодицы, ему вставили клизму и чем-то накачали. Перемена роли, подумал он.

Извращение. Он ощущал, что надулся так, будто вот-вот лопнет.

– Оставайтесь на боку. Глубокий вдох. Не дышите, – сказала Юнона. Бум. Щелк.

– Я вам сейчас, кажется, весь стол обделаю, – сказал Кляйнцайт.

– Сдержитесь, пока рано, – сказала Юнона. Бум. Щелк. – Туалет по соседству. Уже недолго. – Бум. Щелк. – Ну вот. Теперь можете облегчиться и сразу возвращайтесь.

Кляйнцайт извергся в туалете, возвратился тенью самого себя.

– Станьте здесь, – сказала Юнона. – Локти назад, глубокий вдох. – Бум. Щелк. – Теперь боком. – Бум. Щелк. – Все готово. Спасибо, мистер Кляйнцайт.

– С моим удовольствием, – сказал Кляйнцайт. И вот обязательно так закончиться? – подумал он. После такой близости!

Весь изнуренный, он добрался до своей койки, уснул. Пока спал, ему в голову забрался рыжебородый человек из Подземки.

А ничего тут у тебя местечко, произнес он в голове Кляйнцайта.

Я вас не знаю, сказал Кляйнцайт.

Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель, сказал Рыжебородый. Вытащил из хозяйственной сумки лист желтой бумаги, что-то на нем написал, протянул Кляйнцайту. Тот взял бумагу, увидел, что она чиста с обеих сторон.

Помнишь? – спросил Рыжебородый.

Что помню? – спросил Кляйнцайт и проснулся с быстро бьющимся сердцем.

Шесть утра, и Лазарет выспался. Пить чай, сказал он.

Пациенты вздыхали, ругались, стонали, открывали или закрывали глаза, выбирались из-под кислородных масок, пили чай.

Толстяк на соседней с Кляйнцайтом койке сел, улыбнулся, покивал над своей чашкой. Из прикроватной тумбочки вытащил четыре фруктовые булочки, разрезал их пополам, намазал маслом, четыре половинки намазал конфитюром, а четыре – черносмородиновым вареньем, выстроил их взводом и серьезно съел, вздыхая и время от времени покачивая головой. – Интересный случай, – произнес он, завершив.

– Кто? – спросил Кляйнцайт.

– Я, – сказал толстяк. Он скромно улыбнулся, владелец собственной персоны. Позади него на койке села тень Очага, покачала головой, ничего не сказала. – Я никогда не наедаюсь, – сказал толстяк. – Хроническое незаполнение объема. Медицинская наука никак не может в этом разобраться. Пособия мне и близко не хватает. Я подал на грант.

– Чей? – спросил Кляйнцайт.

– Совета по искусству, – ответил толстяк. – На метафорических основаниях. Удел человека.

– Удел толстого человека, – сказал Кляйнцайт. Он не рассчитывал, что это скажет. Его вынудили фруктовые булочки.

– Наглец, – сказал толстяк. – Где ваши друзья и родственники?

– Вы о чем это? – спросил Кляйнцайт.

– О том, что сказал, – ответил толстяк. – Я провел здесь уже три периода посещений. Всех в палате, кроме вас, либо кто-то посетил, либо добросовестно презрели. Вы видели, что старого Григгза регулярно не посещают три его дочери, два сына и пятнадцать или двадцать внуков. Вы видели, что меня регулярно посещают мои жена, сын, дочь, двое двоюродных и друг. И что вы на это скажете?

– Ничего, – ответил Кляйнцайт.

– Не годится, – сказал толстяк. – Так не подобает. Я не из тех, кто видит, как под каждым кустом таится иностранная угроза, учтите. Ничего подобного. Мне безразлично, атеист вы, или коммунист, или же черномазый какого угодно разбора. Но я, видите ли, любопытен. Чем больше вынюхиваю, тем больше мне хочется вынюхать. Я просто никогда не насыщаюсь. Вас не посещают – и вами не пренебрегают. В вас что-то не совсем то, не вполне вписывается в обычный удел человеческий, если вы следите за мыслью.

– Не вполне обычный удел толстяков, – сказал Кляйнцайт. И вновь не рассчитывал он, что это скажет.

– Не годится, – сказал толстяк. Он вытащил из своего запаса три сосиски в тесте, рассудительно их съел. – Нет-нет, – проговорил он, стирая с губ крошки. – Я, очевидно, слишком многочислен для вас, а вы просто уклоняетесь. Детские воспоминания?

– Что с ними? – спросил Кляйнцайт.

– Назовите одно.

Кляйнцайт не смог. В памяти у него не было ничего, кроме боли от А к В , увольнения в конторе, приема у доктора Розоу, приезда в больницу. Больше ничего. Он побледнел.

– Видите? – произнес толстяк. – Вы просто не желаете держать экзаменовку, а? Как будто выдумали себя экспромтом. Ну так мне-то что. Вот только я оказался необыкновенно проницательным наблюдателем. Никогда не насыщаюсь. Пока отложим, не так ли?

Кляйнцайт кивнул, вполне разгромленный. Он залег и не высовывался, отворачивался, когда кто-нибудь проходил мимо.

Вновь оставил он больницу, направился в Подземку, встал на перроне, читал стены, плакаты. СМЕРТЬ ЖИДОВСКОЙ СРАНИ. Энджи и Тим. ЧЕЛСИ. Меня работа отупляет. ОДЕОН. УБОЙ КОНЧАЕТ СМЕРТЬ. И всем не терпелось кончить вместе с ним! КЛАССИКА. УБОЙ КОНЧАЕТ СМЕРТЬ. Когда он кончил, они начали! СМЕРТЬ ЧЕРНОМАЗОЙ СРАНИ. Меня тупло порабощает. Фиговые Хрустики Палмна-Королевские Дядюшки Жаба. Цельный молочный шоколад, крупные кусочки фиг, стронций-91. Трико Красотка Полли. Жена не хочет меня бить.

Он заглянул в круглый черный тоннель, послушал, как рельсы ежатся перед приходом поезда, увидел огни у поезда впереди, затем окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он сел в вагон, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? – спросила реклама. Доверьтесь Компьютеру Дат и Свиданий, и он найдет вам нужного человека. Место напротив Кляйнцайта было пусто. На отражение в окне он решил не смотреть.

Кляйнцайт вышел из Подземки, свернул на улицу, двинулся вверх по склону. Серое небо. Зябкий ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбираются по склону шаг за шагом.

Он остановился перед домом. Старый красный кирпич и восходящая сырость. Старый тенистый дверной проем, выкрашенный охрой. Старые выкрашенные в зелень трубы, льнущие к фасаду, ветвящиеся, как лозы. Старые зеленые перила оград. Стертые ступени. Окна ничего не видели. Сбрендив в кирпиче своем, старый дом вставал на дыбы, словно слепая лошадь.

Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.

Обои заплакали, ковры вспотели, воздух заскорузл от запаха старой жарки. Да, сказал дом.

Кляйнцайт облокотился на зеленые шипы ограды, подняв голову, взглянул в серое небо. Я не очень молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.