Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Отправился на кладбище. Наискось растет высокая трава, стертые камни. Мертвое кладбище. Я не так стар, сказал Кляйнцайт, ну да ладно.

Серость прекратилась, солнечный свет поступал сверху так жестко, что трудно было хоть что-то увидеть. В траве кипел ветер. Буквы, вырезанные в камнях, почернели от времени, потускнели тишиной, могли сложиться в любые имена или никакие вообще.

Кляйнцайт встал перед камнем, произнес: Будь моим отцом.

Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.

Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.

Сэди Кляйнцайт, сказал камень. Родилась. Умерла.

Говорите со мной, сказал Кляйнцайт камням.

Я не знал, сказал отцов камень.

Я знала, сказал материн.

Спасибо, сказал Кляйнцайт.

Он подошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, возложил руки на телефон, не набирая номер.

Брат? – спросил Кляйнцайт.

Никто не может тебе ничего рассказать, произнес голос из предместий.

Кляйнцайт вышел из телефонной будки, вошел в Подземку, сел в поезд. Реклама сказала: ВАМ БЫ ЛУЧШЕ СТАТЬ ПОЧТАЛЬОНОМ.

Он вышел из Подземки, свернул в конный двор, занятый двумя «ягуарами» типа Е, одним «бентли», одним «порше», разнообразными ярко окрашенными «мини», «фиатами», «фольксвагенами». Остановился перед белым домом с синими ставнями. По бокам входной двери – черные каретные фонари.

Больше не твои, сказали синие ставни.

Пока, папуля, сказали два велосипеда.

Кляйнцайт кивнул, отвернулся, миновал газетный киоск, мельком взглянул на заголовки. ПЛАЧЬ-КА, БОГА РАДИ. Он вернулся в больницу.

Вокруг койки толстяка шторки задернули. С ним были Мягти, Складч и дневная медсестра. Две сиделки вкатили предвестник. Кляйнцайт услышал, как толстяк сопит.

– Я чувствую полноту, – выдохнул толстяк. Тишина.

– Кончился, – сказал Складч. Сиделки укатили предвестник. Шторки раздвинулись с той стороны, где Кляйнцайта не было. Вышла дневная медсестра, посмотрела на него.

– Я… – произнес Кляйнцайт.

– Что? – спросила сестра.

Хотел сказать толстяку, подумал Кляйнцайт. Сказать что? В его памяти не осталось ничего такого, что ему сказать. Лишь боль от А к В , увольнение в конторе, прием у доктора Розоу, приезд в больницу и дни в больнице. Больше ничего.

Это что, сказал Лазарет. И что это. Это то, что есть что.

Назавтра Лазарет выпустил когти, снова втянул их, сделал бархатные лапки, убрал их, сместил тушу свою с одной ягодицы на другую, скрестил ноги, поиграл с цепочкой для часов, покурил трубку, безмятежно покачался в кресле.

Сказать тебе кое-что, мальчик мой? – спросил Лазарет.

Скажи кое-что, ответил Кляйнцайт, тараканом увиливая от одного полоза кресла-качалки, что опускался раздавить его.

Так, сказал Лазарет. Сильно ли ты расстроился, когда я съел Очага и толстяка?

Кляйнцайт поразмыслил про них. Чем были имена их? Вернее, есть до сих пор. Имена не умерли, имена плыли дальше пустыми лодками. Имя толстяка было – и есть – М. Т. Поппс. А какое имя носил Очаг?

Сильно? – произнес Лазарет, покуривая трубку.

Что? – спросил Кляйнцайт.

Расстроился, что я их съел.

Легкий завтрак, я полагаю, сказал Кляйнцайт.

А ты кое-что смыслишь, сказал Лазарет. Ты умен.

Куда деваться, ответил Кляйнцайт, высматривая себе мышиную норку поменьше.

Да, сказал Лазарет и стал одной бесконечной черной пастью. Даже о зубах не позаботился. Просто одна бесконечная черная пасть, зловонное дыхание. Кляйнцайт юркнул в норку. Если тут такие норы, подумал он, то мыши должны быть с быков.

Скажу тебе кое-что, произнесла пасть.

Да, скажи мне кое-что, ответил Кляйнцайт.

Может, у тебя квартиры, и дома, и улицы, и конторы, и секретарши, и телефоны, и новости каждый час, произнесла пасть.

Так, ответил Кляйнцайт.

Может, у тебя промышленность, и карьера, и телевидение, и сигналы точного времени по Гринвичу, произнесла пасть.

Так, ответил Кляйнцайт. Это славная текстовка. Так и поет.

У тебя даже, может, на телефоне несколько кнопок, а в кармане одни лишь пачки десятифунтовых банкнот, и скользишь ты по улицам в «роллс-ройсе» «Серебряная тень», произнесла пасть.

Нагнетается славно, сказал Кляйнцайт. Но не перестарайся. Выдай-ка мне теперь, знаешь, ударную концовку.

Пасть зевнула. Я забыла, что хотела сказать, произнесла она.

Ну, тогда приветик, сказал Кляйнцайт.

Приветик, отозвалась пасть.

Рыжебородый нашел еще один лист желтой бумаги. Чистый с обеих сторон.

На чем мы остановились? – спросил он бумагу.

Штучка, больная до пятен? – предположила бумага.

Не помню, произнес Рыжебородый. Ибсен это сказал – или Чехов?

Любой, сказала бумага.

Любой сказал, что если в Первом акте ты намерен показать револьвер в выдвижном ящике стола, то тебе прям-таки лучше что-нибудь с ним сделать к концу Третьего.

То драма, сказала бумага. А это желтая бумага.

Ну да, сказал Рыжебородый. Устал я от этих выкрутасов. Чаю?

И два сахара, пожалуйста, ответила желтая бумага.

Рыжебородый пошел по коридорам Подземки, свернул сям, свернул там, добрался до двери с надписью ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, вытащил из кармана ключ, отпер дверь. В комнате не было ничего, кроме лампочки, свисающей с потолка, да раковины у стены.

Из скатки и сумок Рыжебородый вытащил электрический чайник, фарфоровую чашку с блюдцем, ложечку, нож, пакетик чаю, пакетик сахару, пинту молока, полфунта масла, банку клубничного варенья и четыре фруктовые булочки. Включил чайник в розетку, приготовил чай, съел фруктовые булочки, намазав их маслом и клубничным вареньем.

Хорошо, когда липнет, сказала желтая бумага.

Запомни это, сказал Рыжебородый.

Теперь это часть меня, сказала желтая бумага.

Комната тряслась от звука поездов, сжималась от озноба из черных тоннелей Подземки.

Рыжебородый разостлал на полу газеты, на газетах расстелил скатку. Привал, сказал он.

Днем, сказала желтая бумага. Осознай вину.

Осознаю, ответил Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне трудно днем не спать.

Штучка, больная до пятен, сказала бумага.

Прекрати, сказал Рыжебородый. У меня глаза слипаются.

Тот, у кого последнего был ключ от этой комнаты, сказала желтая бумага.

Что с ним? – спросил Рыжебородый.

Да ничего, сказала желтая бумага.

Что с ним? – повторил Рыжебородый.

Ничего, говорю, сказала желтая бумага. Ха ха. Штучка, больная до пятен?

Рыжебородый написал слова на желтой бумаге.

С тобой приходится вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не очень-то шевелишься. Строка в день – это медленно.

Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.

Из своего черного озноба подала голос Подземка. Он ли Орфей?