Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

И вот сейчас господин Кош как раз говорил об этом.

— Я, конечно, захожу очень далеко, — продолжал он, — допуская, что нет более эффективного оружия, чем просвещение, что мы, педагоги, страшнее вояк.

Госпожа Кош, покончив с ученическими тетрадками, поставила на стол мужа поднос.

— Папка, ты ужасно надоел господину Гонэ!.. Не обращайте на него внимания, мосье. Когда мой муж садится на своего конька, он забывает обо всем на свете. А еще говорят, что женщины — болтушки! Немножко баньюля [7] Сладкое вино. ?

— Благодарю вас, мадам, чуть-чуть.

Право же, трудно было отвести от нее взгляд, а еще труднее — не глядеть на нее, не слишком это подчеркивая. Госпожа Кош, должно быть, заметила смущение Теодора и опустилась в кресло, стоявшее в некотором отдалении, так что бюст ее оказался в тени. Теперь в глаза бросались ее руки, тонкие, сильные и ловкие, с пятнышком красных чернил на указательном пальце правой руки.

— Господин Гонэ, — начала она, — я уже давно хочу задать вам один вопрос. Через два года наш Жак будет в четвертом классе. Мы учим его латыни, так как это входит в школьную программу. А как быть с греческим?

— Ну, кому он нужен! — воскликнул господин Кош. — Надо изучать второй живой язык… Скажем, русский или какой-нибудь восточный…

— Никто против этого не спорит. Жак, конечно, будет изучать второй язык, по я хочу знать, не стоит ли ему поднатужиться и все-таки заняться греческим. Из всех моих знакомых, господин Гонэ, вы единственный, кто может меня на этот счет просветить. Например, вам знание греческого дало что-нибудь?

— Очень много, мадам.

Он хотел сказать «все», но вовремя сдержался. Впрочем, с некоторых пор это было действительно так. Хотя, конечно, существовала еще религия, догма…

— Больше, чем латынь?

Над этим вопросом он и сам задумывался. Латынь для Теодора была как бы интеллектуальной арматурой его веры, языком его духовной жизни. Ему казалось, что он даже и не учился никогда латыни. А греческий он познал между двенадцатью и пятнадцатью годами, и язык этот привел его к духовному кризису, который он переживал сейчас.

— Это разные вещи, — сказал он. — Латынь — это основа основ, дисциплинирующая дух… Греческий же дает ключ к определенной системе восприятия, миропонимания…

— Вы имеете в виду философию?

Ай, какое опасное слово! Теодор тотчас дал задний ход.

— Нет, нет… Конечно, существует греческая философия… точнее, греческие философы… но я имею в виду совершенство формы, а не содержание… не самую суть… В наше время, очевидно, это можно было бы назвать стилем…

Как донести свою мысль до сознания людей, с которыми у него нет общего языка? Ведь они атеисты. Как бы он ни старался, их всегда будет разделять коренное разногласие в понимании природы вещей. Какой смысл имеют его слова в этом мире, где не существует бога? Да и каков сам этот мир?

Хозяева молча смотрели на него. Он смущенно заерзал на стуле, попытался придумать, что бы сказать, покраснел и глотнул баньюля, чтобы скрыть смущение.

С каким облегчением услышал он звонок в передней! Господин Кош повернулся к двери, а жена его пошла открыть. Избавившись от их взглядов и от необходимости что-то говорить, Теодор принялся мысленно благословлять гостя и благословлял его до тех пор, пока не увидел дядюшку Тастэ.

А Тастэ даже отшатнулся, обнаружив архивариуса. Право же, можно подумать, что этот фанфарон преследует его. Куда ни пойдешь — всюду он. Ну пусть бы еще в церкви, в кафе, но встречаться с ним в светской школе — это уж слишком. И Тастэ бросил на несчастного взгляд, исполненный такой ярости, а усы его столь угрожающе встали торчком, что Теодор вскочил, бормоча извинения. Но тут вмешался Кош, с улыбкой наблюдавший за этой немой сценой.

— Куда же вы, дорогой Гонэ! Мне ведь еще не поговорили о делах. И потом, вы не довели до конца своей мысли о преимуществе греческого языка…

Госпожа Кош с томным вздохом опустилась в кресло.

— Ах, господин Тастэ, если бы вы знали, как интересно беседовать с господином Гонэ! Его можно слушать без конца…

Шутит она или говорит всерьез? Тастэ взглянул на нее, но увидел такую ясную, такую обезоруживающую улыбку, что лишь пробурчал что-то нечленораздельное. И сел рядом с архивариусом. В наступившем тягостном молчании Кош внимательно изучал Гонэ.

— Вы очень перегружены? — неожиданно спросил он.

— Простите?

— У вас много учеников в пансионате святого Иосифа?

— О нет. Я веду латынь только в первом классе. Там восемь учеников, и я занимаюсь с ними три часа в неделю. А греческим у меня занимаются три ученика в четвертом классе и два в третьем, я преподаю им вместе три часа в неделю, и еще пять учеников во втором классе и в первом, им я преподаю два часа в неделю… Как видите, не так уж много.

— Но и не мало. Давать восемь часов в неделю в старших классах, плюс готовиться к урокам, проверять тетрадки, проводить опросы, да еще работать архивариусом — это довольно большая нагрузка. Но я надеюсь, вам хотя бы платят соответственно?

Ему ничего не платили, и Кош это знал. Но Гонэ попался на удочку.

— Видите ли… для меня это, так сказать, скорее приятное времяпрепровождение, развлечение… А жалованья, которое я получаю как архивариус, мне вполне хватает… Я никогда и не просил…

— Неужели вы хотите сказать, что работаете бесплатно?! — вырвалось у госпожи Кош.

— Бесплатно — нет, мадам. Аббат Ведрин обеспечивает меня книгами, канцелярскими принадлежностями. Кроме того, по средам и четвергам я ем у них в столовой. А потом, я даю дополнительные уроки и получаю за это определенный процент…

— Но постоянного жалованья, — вмешался Тастэ, — у вас все-таки нет? Вам ничего не платят за ваш труд?

— Вообще говоря… нет.

Кош с сокрушенным видом покачал головой.

— Позвольте мне, как старому профсоюзному деятелю, осудить это, мосье. Вы скверно поступаете, очень скверно…

— Но…

— У вас, конечно, есть постоянное место, вы служащий муниципалитета и, очевидно, можете себе позволить роскошь работать даром, по подумайте о бедняге, который вынужден жить на учительское жалованье. Вы же ставите его в ужасное положение. Попробуй он попросить прибавку, пусть даже самую мизерную, и ему сразу скажут: «Позвольте, а господин Гонэ? Он вообще работает даром!»

Теодор был сражен. Подобный довод никогда раньше не приходил ему в голову, но привычка вопрошать свою совесть позволила ему понять всю справедливость этих слов. Его наивная душа пришла в смятение от того, что он раньше об этом не подумал. Впал он в этот грех по гордыне или из эгоизма? Не похвалялся ли он в душе своим бескорыстием, которое на самом деле было греховной кичливостью? Растерянный, смущенный, он не знал ни что думать, ни что отвечать. И корил себя за то, что вступил в этот разговор. Всегда так бывает, когда связываешься с этими людьми, у которых ум слишком гибкий, а язык слишком бойкий. В смятении он по привычке старался найти, за что бы уцепиться, — молитву, мысль, воспоминание… Госпожа Кош опять сидела так, что свет падал ей на грудь, и Теодор снова вспомнил Ланселота: «Sternon — грудная кость, шея и грудь, stephô — венчаю, sthethos — дары этой груди…» Нет, даже попытка призвать на помощь мысль не удалась.