Александр Зиновьев - В преддверии рая

Теперь о нашем заведении. С одной стороны, это типичное фиктивное дело, дающее какую-то выгоду участникам его /исключая, конечно, жертвы/. А с другой стороны, это — звено в решении проблемы разделения индивидов на две категории: на занятых социальной жизнью /власть, развлечения, наслаждение, тщеславие и т.п./ и дающих возможность первым жить такой жизнью.

Странно иногда появляются стихи. В самый неожиданный момент. Украшали мы актовый зал к празднику и грохнули портрет Вождя. Что тут было! Прибежал сам директор и закатил часовую речь. Нам предложили на свои денежки купить аналогичный. А стоит он...

— Это еще что,— сказал Друг.— Раньше за такие штучки расстреливали. Вы еще дешево отделались.

Она заняла мне мою долю. Пока мы мотались туда-сюда, я и сочинил вот это:

Я представил себе рожи наших властителей и поэтов, если бы в лапы им попался такой стих. И мне стало страшно. Я сказал Ей об этом. Это значит, сказала Она, что ты становишься мужчиной. Если бы ты еще с девочками был посмелее! Это обязательно, спросил я. Настоящий поэт должен знать все, сказала Она,— женщин, вино, тюрьму... Ну, что же, сказал я, пойдем познавать все /как я осмелился сказать такое, до сих пор не пойму!/. Нет, сказала Она, сейчас не могу. Настроения нет. Как-нибудь потом. Она ушла. А я изорвал стихотворение. И стало грустно и одиноко.

Кто мы? Мелюзга всякая. Я, например, просто язвенник. Почти не пью, сижу на диете. Для меня это кафе — сплошная изжога. Хожу по привычке и из чистого интеллектуального интереса. Другие двое тоже вроде меня, а о четвертом и говорить не стоит.

— Кто ты таков,— спросили мы его, когда он подсел к нам.— Откуда взялся, чем промышляешь?

— Никто,— сказал он.— Человек без имени. Не обращайте на меня внимания. Считайте, что меня вообще нет. Мое начальство на работе именно так и поступает. И им это приятно. И мне удобно. Если не возражаете, я присоединю свою скромную долю к вашим обширным запасам.

Он поставил на стол стакан такого же дрянного и безымянного портвейна, как и он сам, как и мы сами, и показал из бокового кармана горлышко чекушки «Столичной». Это примирило нас с ним. Тем более кто-то четвертый все равно должен быть. Тот четвертый, который бывал здесь с нами раньше, все равно исчез насовсем.

— Почему такие унылые лица,— говорит Четвертый.— Погода? А, не придавайте значения. Когда у нас бывает хорошая погода?! И бывает ли она вообще?! И нужна ли она нам?! Заметили ли вы, что когда у нас наступает хорошая погода, мы как-то теряемся с непривычки и не знаем, что с ней делать. И пока раскачиваемся и соображаем, как с ней быть, наступает опять плохая погода. Еще хуже прежней. И мы вздыхаем с облегчением. Когда плохая погода, мы не теряемся. Мы тогда отлично знаем, что делать: а именно — ничего не делать. Какой дурак в плохую погоду будет что-либо делать?!... Итак, выпьем за погоду, чтобы она сдохла, эта мерзость!

— Жизнь прекрасна, друзья мои,— говорит Четвертый /мы уже выпили по первой, но не закусили, а так — слегка занюхали, ибо кто же закусывает после первой?!/. — Надо только уметь жить. Как справедливо говорил известный вам пролетарский писатель, жизнь дана человеку один раз, и надо ее прожить так, чтобы в конце не было мучительно больно из-за того, что недоспал с бабой, недопил водки или потерял энное количество часов на заседании, совещании, собрании. В жизни надо во всем видеть хорошую сторону,— вот мое первое житейское правило. Надо уметь радоваться жизни. Я, например, сейчас удрал с партийного собрания...

— А ты разве член партии?— спросил кто-то из нас.

— А как же! А вы разве нет? Если нет, констатирую: первый раз в жизни пью с беспартийными. Все-таки тоже члены? Я так и думал. Я нашего брата, коммуниста, за версту вижу. Если на морде написана некая серость, паскудность, язвенность что ли, наверняка член.

— Ну ты, потише насчет морды. А сам-то ты...

— А я что? Я и сам, если хотите, язвенник. Мы, настоящие коммунисты, все язвенники, если не по природе, то по натуре. Так вот, удрал я с собрания. Они там от скуки дохнут, черт знает чем дышат, нервы треплют, а я тут. И настроение у меня превосходное, ибо я жизнью наслаждаюсь, а они ... Тьфу!.. Ну, как говорится, вздрогнем по второй!

— А если тебе взыскание влепят?

— За что? За это взыскания у нас не делают. Побеседовать — побеседуют, это да. Парторг спросит: ты, мол, опять сбежал. А я скажу: а кто, мол, это сказал? Мол, ничего подобного. Я в самом углу сидел. Парторг скажет: ладно, мол, не морочь голову, но в следующий раз смотри! А я скажу: мол, само собой! Вот и все. Наша партия, между нами говоря, самая демократическая в мире. Главное — ты ей не мешай, а она тебе тем более мешать не будет. А то и защитит при случае. Был я тут в одном доме отдыха. Подзаложили основательно. На отдыхе это естественно. Пошли в клуб. И прицепился к нам один старпер. Мы его под ручки вывели на улицу и сунули головой в сугроб. Он со страха чуть концы не отдал. Скандал! Милиция приехала, нас забрали. А когда нас уводили, я и попросил соседа по палате позвонить в партбюро: мол, беда, выручайте. И что вы думаете? Приехал сам замсекретаря по оргвопросам. Выцарапали. Итак, за самую передовую партию в мире!

Замечание Приятеля, что я стал похож на йога, навело меня на мысль почитать что-нибудь на эту тему. Мода модой, подумал я, но в этом должно быть что-то и серьезное. Не может быть, чтобы у такого сильного тяготения людей к определенной системе мировоззрения и поведения не было реальных оснований. А поскольку это тяготение с годами не ослабевает, а крепнет, эти основания должны корениться в самом строе нашей жизни. Я прочитал кучу книг. Познакомился со многими людьми, так или иначе причастными к этому делу. Литература мне сначала показалась многословной и малосодержательной, а люди — убогими или комичными. Но чем больше я вчитывался и вдумывался в эти книжки и чем больше я приглядывался к этим людям, тем лучше становилось и мое мнение о них. Наконец я понял, что это явления, заслуживающие уважения /за некоторыми исключениями, конечно, ибо и в эту среду проникают неумолимые законы нашего общества/. И вместе с тем я понял, что они глубоко враждебны моей натуре. На этом пути человек должен начисто отречься от забот об окружающем мире и полностью погрузиться в себя. А я всю свою жизнь, начиная с того самого мига, когда я вдруг увидел и ощутил чужое, несправедливое горе, копил и нес в своей душе только боль этого окружающего мира и ничего своего персонально. Мне нужен был иной путь, прямо противоположный погружению в себя и самосовершенствованию в себе независимо от внешнего мира: мне нужен был путь полного отречения от самого себя и полного погружения в страдания окружающего мира. А был ли он вообще, такой путь?