Александр Зиновьев - В преддверии рая

Но обратимся к надстройке. Согласно вашему тезису каждое общество имеет свой тип надстройки, соответствующий своему типу базиса. Например, свое государство, свое право, своя мораль, своя религия и т.п. Здесь смешивается опять-таки целый комплекс проблем. Рассмотрим лишь некоторые из них.

— У меня,— говорит Четвертый,— установлена своя строгая такса. Если с производственного совещания ухожу... Заметьте, ухожу, а не удираю... Удираю я только с партийных собраний... Я даже с заседаний не удираю, а их покидаю. Итак, если я ухожу с производственного совещания, я пью сто грамм водки и три кружки пива, не больше. Если покидаю заседание отдела,— двести водки и пять пива, не больше. А если удираю с партсобрания,— пью водку, вино, пиво в любом количестве и любом сочетании. Тут тоже есть свои различия, но они идут по другой линии. Партийные собрания тоже, как вам известно, разделяются на текущие, одобряющие и обличающие. Текущие я ценю в пятерку, не более. Одобряющие — до десятки. А на обличающие у меня ограничителей нет. Сегодня я удрал с обличающего. Вскрыли у нас какие-то попустительства и шатания. И даже искривления серьезные. Так что сегодня я, как говорится, весь ваш. Ну, за что? Ваш тост, коллега!

На уроке по истории Страны произошел крупный скандал. Учитель рассказывал о героическом прошлом. Потом спросил, какие имеются вопросы. И я подкинул ему вопросик.

— Ходят слухи, будто именно в эти годы много миллионов людей было репрессировано ни за что. Правда это или нет?

Класс замер. Учитель начал мямлить что-то об отдельных перегибах и ошибках, которые были своевременно замечены Партией и преодолены. Сослался на материалы съездов Партии. Обрушился на клеветников, которым не дают покоя наши успехи. Заговорил о тлетворном влиянии Запада и идеологических диверсиях. В общем, выдал нам полный набор идеологических помоев, который мы и сами десятки раз слышали и читали и знали назубок. Прозвенел звонок. Урок кончился. Учитель побежал к директору с докладом о ЧП /чрезвычайном происшествии/ на уроке. Ребята окружили меня и сказали, что я сморозил глупость, и разбежались подальше. Осталась одна Она.

— Не беда. Ничего они тебе не сделают. Сейчас не те времена.

После уроков со мной имел беседу секретарь комитета СКМ. Сказал, что будет персональное дело. И выговора мне не миновать. Потом меня позвали к директору. Там сидели учитель истории, наш классный руководитель, секретарь партбюро и еще какой-то незнакомый тип. Часа два они выматывали мне душу. Добивались, что я хотел сказать своим вопросом, откуда узнал. Я сказал, что об этих репрессиях болтают все. Это общеизвестно. А я просто хотел спросить, насколько эти слухи соответствуют истине. Ответ учителя меня вполне удовлетворил. Если хотите, я могу повторить. Но они не унимались и клонили к тому, что мой вопрос — идеологическая провокация.

Потом вызвали родителей в школу. Мать вернулась в слезах. Отец не сказал ничего, но был мрачен. Друг куда-то испарился. Только Она зашла, пригласила прогуляться.

— Плюй на все,— сказала Она.— Проглотят! Не те времена!

— То, что ты называешь «не те времена», давно прошло,— сказал я.— Сейчас везде ощущается какое-то озверение. Словно ждут все чего-то. И на всякий случай демонстрируют свою готовность на любую пакость.

— Обидно, конечно, срываться на таком пустяке,— сказала Она. — Если уж и бить, так бить. К удару надо готовиться. А для этого надо уметь затаиться. Будем надеяться, что все обойдется.

Но ведь рассуждать можно и иначе, говорил я себе, оставшись один. Почему следует принимать во внимание реакцию очевидцев? И адекватна ли их реакция состоянию их духа? А Христос? Он же принес жертву, и те, ради кого он это сделал, насмехались над ним. А так ли? Кто насмехался? Были же такие, кто страдал вместе с ним и за него! К тому же Христос не добровольно полез на крест. На то была не его добрая воля, а воля Божия. И воля властей, к тому же. И воля многих других людей. Нет, ситуация Христа к нам никак не подходит. У нас жертва типа жертвы Христа стала настолько обычным делом, что на нее уже никто не обращает внимания. Она уже не воспринимается как жертва. В нашей ситуации вопреки здравому рассудку жертва должна быть сделана ради всех. И потому она должна быть сделана против всех. Один против всех!

Я почувствовал, что я вышел на путь, ведущий к открытию некоей формулы жизни. И, измученный, заснул под утро. И увидел я светлый радостный сон. Первый светлый сон за все последние тридцать с лишним лет жизни. И последний. Мне приснилось, как мать привела меня в церковь на причастие или исповедь /или то и другое, сейчас я уже не помню, как называются эти процедуры и в чем они конкретно заключаются/. На другой день я отправился в церковь — посмотреть, что это теперь такое.

— Все зло от того,— продолжает заливать наш четвертый собутыльник,— что не соблюдаются правила хорошей жизни. Многие люди живут не адекватно своим возможностям. Скажем, зарабатывает человек пару сотен, а пыжится так, будто все четыре заколачивает. Отсюда гарнитурчики не по силам. Переживания. Такие люди вечно недовольны, вечно страдают. Назначь такого человека даже Генеральным Секретарем, он все равно будет изображать претензию на роль самого Господа Бога. А жить надо ниже своих реальных возможностей,— таково мое второе житейское правило. Допустим, получаешь ты две сотни, а живи так, будто имеешь сотню или от силы полторы. И у тебя в запасе всегда будет сотня или полсотни. Дар божий! Вы представить себе не можете, как это повышает жизненный тонус! Решился, например, я купить костюм за полторы сотни. Вхожу в магазин. Щупаю костюм стопятидесятирублевый, а сам глазом кошу на семидесятирублевый. И покупаю, само собой разумеется, семидесятирублевый. Восемьдесят рублей чистой прибыли в результате. А семидесятирублевые костюмы выглядят почему-то лучше стопятидесятирублевых. Когда я в своем семидесятирублевом костюме пришел на работу, все сотрудники сбежались. Никто не верил, что такая дешевка. А вот мой шеф купил за сто пятьдесят, так все до сих пор думают, будто за семьдесят. Потом, в семидесятирублевом и в кафе зайти можно. В случае чего /вино прольешь, соусом капнешь/, не жалко. А в стопятидесятирублевом сюда появляться боязно. В таком только в театр или на прием в посольство. Но в театрах или дерьмо идет, или билетов не достанешь, а посольства нас не приглашают.Так что правило мое действует железно!...

— Что ты мне все твердишь о науке, — говорит философ. — С точки зрения науки человек есть бесструктурный кирпичик в миллиардном скоплении таких кирпичиков. С точки зрения науки общество борется за свое существование. При этом действуют такие-то законы. Здесь люди исчисляются миллионами и миллиардами, а эпохи — столетиями и тысячелетиями. Наука отвлекается от того, что человек имеет неповторимое индивидуальное «я», личную судьбу, короткую жизнь. Отвлекается от того, что человек нуждается в сочувствии, защите, жалости и т. д. Короче говоря, позиция науки в принципе не человечна. А позиция индивида в принципе антинаучна. Какое дело человеку до того, что понятие смысла жизни бессмысленно с точки зрения науки. Он спрашивает о смысле жизни и ищет его. Какое дело человеку до того, что с точки зрения науки люди обречены лгать, лицемерить, доносить, хапать, ставить подножку и т.п. Он хочет честности, искренности, надежности, отзывчивости, помощи и т.д. По науке тела падают. А человек мечтал не падать. И видишь, он полетел. Я думаю, что прогресс общества зависит от антинаучных мечтаний и стремлений человека не в меньшей мере, чем от достижений науки. И притом, антинаучны ли они на самом деле? Они просто реальный факт жизни людей, как те гнусные качества людей, появление которых имеет научное объяснение.