Александр Зиновьев - В преддверии рая

Обогнув Завершителя, Бородатый и Ученик вошли в узкий коридорчик и остановились перед дверью с надписью «Посторонним вход воспрещен». Бородатый нажал кнопку, сказал в микрофон пароль.Дверь открылась. Они вошли в лифт. Бородатый произнес слово «ИСИ». Лифт куда-то двинулся. Ученику показалось, вниз. Что такое «ИСИ», спросил он. Бородатый пожал плечами. Затем был другой коридор, еще коридор и еще и еще. Ничего себе, лабиринтик, сказал Ученик. Для чего все это? Бородатый опять не ответил. Наконец, они вошли в небольшой кабинет, разделенный на две части прозрачной перегородкой. В одной части был письменный стол. На нем — бумага, ручка. Перед столом — кресло с многочисленными приспособлениями. В другой части — журнальный столик и два мягких кресла. Присаживайтесь, сказал Бородатый, я через пять минут вернусь. Вернулся он в сопровождении существа, похожего на того, которого ему показал Лысый. Существо покорно брело за Бородатым. Последний молча усадил его в кресло и прикрепил к рукам, ногам и голове упомянутые приспособления. Затем включил тумблер на щитке прибора, установленного около стола, и присоединился к Ученику. Это — писатель, сказал он. По всей вероятности автор романа, о котором вы рассказывали. «Затея», кажется? Смотрите за ним внимательно. Сейчас он должен на время стать нормальным и начать писать. Что именно, увидим на экране над столом. Итак, он начинает. Смотрите!

Еще в либеральное время Идеолог услышал как-то от своего помощника слово «модель», и оно ему пришлось по душе. Сначала он произносил это слово как «мудель», а потом — как «модэль» с ударением на «о». Выступая в Академии Наук, он тогда призвал ученых разрабатывать «модэля» /с ударением на «я»/ нашего общества.Лингвисты обосновали правильность такого словоупотребления, сославшись на принятое в армии «надеть шинеля» и принятое в промышленности «ввести в строй мощностя». После того выступления Идеолога почти половину электронно-вычислительных машин изъяли из учреждений и с предприятий, где они были нужны до зарезу, и сосредоточили в специальных складах ВСП. И, разумеется, забыли о них. Не до того стало: появились диссиденты. Машины, разумеется, пришли в негодность. Специальная комиссия, в которую вошел Сотрудник, обследовала склады ВСП по другому поводу и наткнулась на кладбище дефицитных и ужасно дорогих /в основном — импортных/ устройств. Материалы комиссии сразу же засекретили /потери превышали миллиард!/ и сдали в архивы ОГБ. Но Сотрудник ухитрился сделать копии. Вот бы предать гласности, подумал он. Какой бы был эффект! Но как? Где? Передать иностранным разведкам? Они тоже сдадут в свой архив: они заинтересованы в таком идиотизме у нас. Передать в западную печать? Не напечатают, не поверят. И потом на этих путях пропадешь с первого шага. Нужно что-то иное. Что?

Писатель взял ручку, осмотрел ее, как будто увидел ее впервые, погладил листы бумаги и начал писать, аккуратно выводя буквы.

Я давно перестал верить в силу справедливости и нравственных назиданий. Я вообще уже не верю ни во что. У меня остались только кое-какие знания. И обрывки памяти. И непонятное мне принуждение записать это.

При лечении им ослабляют волевые способности, сказал Бородатый. Восстановить их принципиально невозможно. Потом объясню, почему. Так что приходится волевое начало вводить в них извне. Нашему начальству это особенно нравится. Но никаких перспектив тут нет. Об этом тоже потом. А теперь смотрите, что он пишет.

Когда я начинаю думать о том, что произошло со мной и что я видел своими глазами, я начинаю сомневаться в том, что это было на самом деле. Не может быть, чтобы нормальные разумные люди додумались до этого и пошли на это практически. Значит, это — плод моего больного воображения. И как только я начинаю привыкать к этой мысли, новые сомнения зарождаются в моей безжалостно опустошенной душе. Не может быть, чтобы больное воображение породило такую ясную, последовательную картину. Да и как может быть больным то, от чего меня избавили в первый же день пребывания в этом заведении?! Значит, это было? Значит, это есть? Так я и не могу решить определенно, что это — реальность или бред сумасшедшего? Иногда я думаю, что если это и бред, то бред не больного человека, а очень здоровых людей. Многих нормальных людей. А значит, если даже этого нет, это может быть.

С чего начать? Нас здесь лишили способности самостоятельно принимать решения. Мы не испытываем чувства голода, боли, страха. Мы способны выдержать все, что способно выдержать наше тело чисто физически, и безропотно выполнять любое приказание, которое опять-таки лимитируется исключительно нашими биологическими возможностями. Но те, кто сделал нас такими, допустили ошибку. Они лишь биологически довели до конца свой социальный идеал, т.е. наш привычный образ жизни там, на свободе. Но как там, так и здесь в нас остается какая-то способность к сопротивлению. Она невелика и на свободе. Ученые-социологи доказывают, что из законов нашего общества она вообще не вытекает. И до сих пор никто не знает, откуда она берется. Здесь ученые-биологи, физики, психологи, медики и т.д. доказывают, что ее у нас не должно быть по законам, изучаемым ими. Но она все же есть. И вряд ли кому-либо удастся найти ее основы. Я думаю, что это вообще есть свойство живого. Говорят, что даже растения сопротивляются. Только мертвые покорны до конца. Но мы Им нужны живые, раз мы живы до сих пор. Откуда у меня эта уверенность? Вот вам пример. Наш корпус включился во всенародное движение за звание «Предприятия Коммунистического Труда и Быта». Нас заставили взять повышенные обязательства: увеличить степень доверия и любви к родной Партии, к родному ВСП и лично к Вождю на двести процентов. После этого у нас сломалась автоматика, управлявшая выдвижением унитазов из стены, и содержимое канализации затопило верхние /здесь почему-то все наоборот/ этажи. Сломалась на третьем этаже, а затопило даже пятый. Не странно ли? Нас погнали на уборку седьмого этажа, поскольку у «комиков» /так нас зовут санитары/ седьмого этажа нарушены двигательные функции, и могут шевелить только мозгами. Мы почему-то это приказание не выполнили. Прибежали санитары и охранники. Нас начали бить. Но из этого ничего не вышло: мы на побои не реагировали. Один из санитаров сказал, что было глупо нас лишать волевых ощущений, ибо нас теперь уже нельзя наказать. А человек, лишенный возможности быть наказанным, есть начало революции. Когда они ушли, и нас оставили в покое, Попагандист /старший по палате/ сказал, что они теперь будут биться над проблемой, как нам причинять страдания. Им в «новом человеке» /в ночеке/ обязательно надо сохранить способность к страданию. А это же нечто! Нам, сказал далее Пропагандист, надо развить чисто интеллектуальное любопытство в качестве первичной компенсации за отнятую волю. Я устал...