Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

— Никто.

— Доктор, — начала она, но вдруг закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. Потом медленно разомкнула веки и почувствовала, как гора свалилась у нее с плеч, и она заговорила хриплым шепотом, и лавина слов, вырвавшись из заточения, неудержимо хлынула в маленькую комнату, пропахшую плесенью.

В ресторане стоял несусветный галдеж, и Шеффер тщетно пытался пригубить очередной бокал, а его залатанный локоть все соскальзывал и соскальзывал со стойки бара…

— Когда-то это был хороший костюм… давно… очень давно… потом его чинили, штопали, меняли подкладку… снова чинили, снова штопали, снова меняли подкладку… Скоро, видно, придется ставить на локти кожаные заплаты, тогда рука, пожалуй, не будет так скользить. Впрочем, кожа-то скользит… Кто это?… Осторожней, не порвите костюм… Иду, иду… Да, сэр, все в порядке, не извольте беспокоиться… Иду, Ларсон… Иду, шериф… — Не поднимая глаз, через нестройный хор голосов, через скрипучую от мороза дверь, в холодную темень…

…Черт возьми, шериф… Прости, больше не буду… Я ведь католик, а настоящие католики никогда не бранятся, не лгут и не домогаются чужих жен, в общем, не грешат… В машину — и поехали… через поля к дому бабушки… через площадь к дому Шеффера-пьяницы, в уютную, располагающую ко сну, маленькую камеру в кирпичной пристройке тюрьмы… Через поля и дюны… в открытом фаэтоне, запряженном одной лошадью… в его быстроходном бьюике… Эстер… Эстер… Видишь, как мы мчимся… И как мы смеемся, а когда мы поженимся, как счастливы мы будем, под пальмами, под пальмами — вперед, вперед, — под тентом бьюика — вперед, вперед, — среди нагретых солнцем дюн — вперед, вперёд, вперед, вперед… Конечно же, я брошу пить, Эстер, брошу — вперед, вперед… брошу… вперед, вперед… на неделю, месяц, год, навсегда… на следующей неделе, в следующем месяце, в следующий раз и уже навсегда… в следующий раз — вперед, вперед… О Эстер, Эстер… Я помню, я все помню… первую нашу встречу, и все последующие, и самую последнюю… Поехали кутить в Фалмаут, мчимся на предельной скорости, опустив верх моего бьюика… Я — холостяк, никаких обязанностей ни перед кем, выпить — это пожалуйста, и пошутить, и посулить золотые горы, и нежно обнять среди теплых дюн… и бесконечно, год за годом, любить прямо, в доме добряка-доктора. И трезвый, и пьяный он всегда вторил одно и то же: «Поздно теперь говорить об этом, слишком поздно, и я знаю, почему ты вышла за него замуж… Что тебе оставалось делать?… На меня надеяться нельзя — не тот я человек, чтобы быть мужем и отцом».

…И действительно, что тебе еще оставалось делать? И ты любила меня днем, и глаза твои сияли, и на лице лежали солнечные блики, а блестящие черные волосы были собраны на затылке в узел и не рассыпались по подушке на убранной постели, а потом широко распахнулась дверь, и мы увидели мальчика — слишком рано он вернулся из школы, — который стоял как пораженный громом, а я смотрел на него, лихорадочно собирая разбросанную на полу одежду… Потом мальчик бросился вон из спальни… Вот он сбежал по лестнице… с грохотом захлопнулась дверь… Я тоже ухожу… «До свидания, Эстер…» После этого я ни разу там не был… Услышал об этом от других — что сказал добряк-доктор перед тем, как подняться на галерею и прыгнуть в вечность… Не сам он прыгнул — обманули, предали, столкнули… И мы уже никогда больше не занимались любовью посреди бела дня… впрочем, и ночью тоже… ни зимой и ни летом, ни весной и ни осенью… никогда с тех пор, как увидели застывшие от ужаса глаза мальчика, с тех пор, как бросился твой муж головой вниз, прямо на цветущие тюльпаны…

— Благодарю, шериф… Привет, Вилли… Мои апартаменты готовы?… Спасибо, спасибо… Кто-то есть в соседней комнате… смотрит на меня через решетку… смотрит, смотрит — как тогда… Выпустите меня отсюда! Эстер, где моя одежда, Эстер?… Что ты уставился на меня, парень?… Слышишь, сейчас же перестань так смотреть!

— Простите, доктор, — сказал Вилли. — Он сейчас уснет. Каждый раз, когда его сюда доставляют, он несет чушь. Не принимайте это на свой счет.

— Хорошо.

Вилли все никак не мог успокоиться.

— Слушай, хочешь, я попрошу Ларсона перевести его в Траусделл?

— Спасибо, не беспокойся об этом, Вилли.

— Ну что ты, док, никакого беспокойства.

— Все в порядке, Вилли.

Вилли ушел. Шеффер захрапел. Гай посмотрел на его морщинистое лицо, которое было тогда, много лет назад, в ту ужасную минуту, молодым и испуганным. Кстати, он больше не думает об этом. У него теперь другие кошмары. Гай повернулся спиной к спящему старику и распечатал письмо, которое передал ему через Вилли доктор Треливен. Он развернул сложенный листок, удивляясь, что бумага голубая. Интересно, подумал он, о чем ему может написать доктор Треливен.

Письмо, однако, было от Мар.

«Дорогой мой Гай!

Когда в последний раз я видела тебя и говорила с тобой — это было давно, кажется, с тех пор прошли годы, — я сказала тебе, что ты, в принципе, можешь снова считать себя свободным человеком. Теперь, однако, ты не в состоянии бороться за свою свободу. Что ты можешь сказать суду после своего же признания? Как честный человек ты не откажешься, конечно, от своих слов, и мистер Мосли тысячу раз прав в своем нежелании привлекать тебя как свидетеля защиты. Однако я не могу позволить тебе расплачиваться одному за преступление, которое было совершено в общем-то по моей вине — это скорее мое преступление, чем твое.

Когда-нибудь настанет для нас час расплаты. Сейчас ты уже расплачиваешься, да и я страдаю, любя тебя, но не имея возможности выражать свою любовь. Ты понимаешь? Я люблю тебя, но не могу отдать тебе свою любовь. Мы оба расплачиваемся и будем расплачиваться, пока Господь не простит нас, однако закон пишется не Богом, и сражаться с ним можно только вооружившись его же методами, так что нравственность здесь ни при чем.

Милый Гай, ты не можешь сражаться с законом, говоря правду, а я могу, и завтра я это сделаю, потому что хочу, чтобы ты был свободен. Наберись терпения, Гай. Помнишь, ты сказал мне: «Когда-нибудь ты полюбишь меня сама». И я ответила: «Да, наверное», — это означало, что когда-нибудь я смогу любить тебя свободно, открыто, без страха, которым скованы сейчас наши сердца.

Мы не должны оправдывать свой грех, прикрываясь удобными для нас рассуждениями о морали. Мы совершили зло, Гай. И оправдан ли был твой способ защиты этого зла — защиты Лэрри, меня, Сэма, да и себя самого тоже, — решать не тебе и даже не людям — Богу.

Но закон — есть закон. По закону мы виновны, и ты никогда не сможешь оправдать себя перед судом, меня же ни в чем не обвиняют, хотя мое место — рядом с тобой, на скамье подсудимых. Поэтому будет справедливо, если я возьму на себя часть твоих страданий и попытаюсь вернуть тебе свободу.