Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Фрэн напомнила ей о некоем Гарри из Рочестера, которого она бросила, чтобы полностью посвятить свою жизнь благородному делу сестры милосердия. Ида заявила, что тогда она была слишком молода и плохо разбиралась в жизни, не упомянув, однако, о том, что Гарри никогда даже не пытался ее раздеть и никогда не целовал взасос, — откровенно говоря, даже и не старался сблизиться с ней. Эту роль взяла на себя она, а он только без конца шел на попятную.

Паркер Уэлк, однако, на попятную не шел и уже начал потихоньку подбираться к Нэнси Месснер. Правда, теперь, зимой, Нэнси очень редко надевала открытые платья, в вырезе которых могла мелькнуть перед его глазами роскошная молодая грудь. Но даже и в обычной рабочей одежде — белом свитере и коричневой шерстяной юбке — она выглядела свежей и девственной и возбуждала его необыкновенно. Выбранная Паркером стратегия требовала времени. Он понимал, что прежде чем сделает Нэнси Месснер вожделенное предложение, могут пройти долгие месяцы. Сначала Паркер попытался как-то приблизиться к ней, разговаривая ласково и наставительно, как с дочерью, и поскольку она восприняла это по-детски доверчиво, хотя и сердилась все еще на него за те ужасные статьи о докторе Монфорде, он рискнул сделать следующий шаг, посвятив ее в свое увлечение фотографией. Он показал Нэнси несколько фотографий обнаженных женщин, которые он нашел в журналах, и осторожно, со знанием дела объяснил ей, почему хороша и чем плоха та или иная фотография, рассказал о том, как зависит качество снимка от освещения, позы, творческого воображения мастера и особенностей самой натуры.

Нэнси казалась заинтересованной и восхищенной глубиной познаний Паркера в этой области. «В маленьких городках нет никакой культурной жизни», — сокрушенно говорила она. И Паркер печально соглашался и глубоко вздыхая, говорил, что, если бы он нашел время поменять напускную скромность Ист-Нортона на более раскованную атмосферу Бостона, он бы непременно стал посещать курсы для фотографов, где есть возможность работать с живой моделью.

Дело Монфорда было официально закрыто. Доктор больше не практиковал. Горожане давненько уже не видели его подпрыгивающей на ухабах машины, мчащейся по вызову куда-нибудь на окраину города, сам он, однако, изредка выходил из своего побитого непогодой дома и появлялся в городе.

Чет Белкнап видел его чаще, чем кто-либо в городе. «Торчит на яхте по четыре-пять часов в день, — докладывал он. — Когда еще была жива его жена, они иногда красили яхту по ночам. Но теперь он, видно, решил полностью обновить посудину. Сам выполняет все работы: готовит доски для обшивки, полирует, скоблит, конопатит, красит дно и борта, покрывает лаком перекладины, закупает всю оснастку, устанавливает якорный трос, новые кранцы, плетет и сращивает канаты. Справляется, пожалуй, получше меня. Большинство здешних моряков используют только короткий сплесень да огон. Док в этом деле переплюнет любого: сращивает канаты и кольцом и цепочкой… Всего не перечислишь…»

Мистер Кастнер сообщил, что доктор купил в его галантерее четыре дешевых одеяла, а владелец магазина скобяных изделий вспомнил, что продал ему пару брезентовых рукавиц, швабру, карманный фонарик и заправку для огнетушителя.

— Видел его в Фалмауте, — сказал своей жене Сай Коффин. — В магазине корабельных принадлежностей Дилера. Покупал веревки, снасти, якорный ключ, несколько зажимов, скрученные и сшитые лини.

— Куда это он собрался? — спросила Клара.

— Пару клещевых захватов, комель-блок…

— Куда он, спрашиваю, собрался?

— Его дело.

— Ты что, даже не поинтересовался?

— С чего это вдруг я должен интересоваться его делами?

— Не в феврале же выходить в море, в самом деле.

— На его яхте можно выходить когда угодно и куда угодно. Да и моряк он отменный.

Иногда, встречаясь случайно с доктором Монфордом, люди вступали с ним в разговор, испытывая при этом неловкость за себя и за него, некоторые сами являлись к нему домой, прекрасно зная, что он предпочитает одиночество.

Миссис Колумбо встречалась с ним трижды в неделю, когда приходила убираться. Она все еще чувствовала себя виноватой за свое «предательство» на суде, но утешала себя мыслью о том, что его все-таки оправдали и, кто знает, может, этому способствовали каким-то непонятным образом и ее показания, из-за которых она так переживала.

Гай, как всегда, был с ней вежлив и учтив. «Не разберешь, что у него на уме», — говорила она кумушкам. Иногда, входя с пылесосом в гостиную, она видела, что он неподвижно сидит в кожаном кресле и смотрит невидящим взглядом куда-то в пустоту, не замечая ее присутствия.

Билл Уоттс тоже видел Гая трижды в неделю, когда приносил ему молоко. Хотя он добирался до дома доктора к шести часам, когда по зимнему времени было еще темно, на кухне уже горел свет, и Гай был всегда на ногах. Он пил черный кофе и закуривал первую сигарету, пока Цезарь ел, опустив свой тупой нос в зеленую пластиковую миску. Билл, постучавшись, приходил и убирал молоко в холодильник. «Превратится в лед, если оставить на улице хотя бы на десять минут», — говорил он. В ответ Гай кивал и предлагал ему выпить чашечку кофе. Как правило, Билл отказывался. Но иногда присаживался к столу, отмечая про себя, что говорит в основном он, а Гай только вежливо кивает, затягиваясь следующей сигаретой.

Ларсон Уитт не раз замечал, что у Гая поздней ночью горит свет. Однажды он зашел спросить, все ли в порядке. Гай ответил, что все отлично. Он угостил Ларсона виски и поинтересовался здоровьем его детей. Ларсон сказал, что он слишком долго тянул с удалением миндалин младшему. Теперь вот доктор Боллз собирается сделать операцию. «Я бы, конечно, подождал тебя, Гай, — извинился он, — да ангины мальца замучили».

— Лучше не тянуть. К тому же, может быть, я вообще уеду отсюда.

Ларсон решил, однако, ни о чем его не расспрашивать. Он допил виски, вернулся в машину и стал медленно объезжать застывший в безмолвии, скованный холодом городок.

Женщина из жюри присяжных, столкнувшись с Гаем на улице, остановила его и принялась было рассказывать, как случилось, что присяжные пришли в тот вечер к такому решению, но потом, видно, передумала и поспешила прочь в своих сапожках с меховыми отворотами. Однажды, воскресным вечером, отец Серрано зашел к нему, сказал какие-то бесполезные слова, выпил три чашки кофе и ушел с уверенностью, что это был их последний разговор, если, конечно, Гай не надумает, наконец, прийти к нему сам.

Миссис Маннинг неожиданно встретилась с Гаем в супермаркете, где он ящиками закупал говяжью тушенку, рубленую солонину и консервированный горький перец. Она напомнила ему о том, что написала тогда на рождественской открытке. «По вашему гороскопу все должно кончиться хорошо. Потому что вы — Стрелец. Хотелось бы мне родиться под этим знаком, но, к сожалению, я — всего лишь старый Скорпион, и ничего хорошего мне ждать не приходится».