Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

— Мар, — сказал он, — конечно, Мар. Аризона — это прекрасно. Мы поедем, куда ты захочешь. И необязательно ждать полного выздоровления. Только надо все время быть начеку. Давай выедем в мае, когда будет шесть месяцев. Либо ты поправишься, и мы проведем в Аризоне остальные три месяца до рождения малыша, либо…

— Нет, дорогой, ничего другого быть не может.

— Либо придется сделать кесарево сразу по прибытии в Аризону.

— Я обязательно поправлюсь, — сказала она. — Увидишь, милый… подождем, милый… Надо только подождать.

И они стали ждать.

Прошел март, и на остров ворвался апрель с солнцем, дождем и тюльпанами за частоколом. И уже совсем скоро в палисадниках собирались зацвести розы, алтеи и темно-голубые гортензии.

«Вот оно — счастье, — повторяла Мар. — Счастье». И смеялась навстречу соленому ветру или шла рядом с ним по полям, где буйствовала весна и зеленели ежевика и вереск, ракитник и слива. И они ждали, и Мар сама расцвела, как весенний цветок, а Гай был на седьмом небе от счастья. И казалось, этот рай на земле будет длиться вечно. Они предавались любви или выходили на яхте в залив, или просто сидели весенними ночами, тесно прижавшись друг к другу, — в этом земном раю. Идиллию на лоне девственной природы нарушил однажды доктор Стафинос. «Я знаю, кто вы, — сказал он однажды Гаю наедине. — Я узнал это после вашего второго визита. Доктор Гай Монфорд, а ваша жена — бывшая миссис Макфай. Вы можете не беспокоиться, дальше меня это не пойдет, я бы и вам никогда не сказал, если бы не был лечащим врачом миссис Макфай и не видел бы прямой связи того дела с вашим упорным нежеланием попытаться уговорить свою жену на операцию».

— Я пытался, но ничего не вышло, — возразил Гай.

— Вы могли бы настоять. Я уверен, что все зависит от вас. — Молодой человек погладил усики, покрутил кольцо на мизинце и аккуратно облокотился на письменный стол. — С одной стороны — преступный акт эйтаназии. А это, по крайней мере, не противоречит закону. Да и морали тоже, по вашей вере.

— Вы сами сказали — до мая можно вполне подождать.

— Ведь вы католик, верно?

— Нет, я неверующий.

— Но были католиком.

— Кем только я не был за свою жизнь.

Доктор Стафинос вздохнул, как могут вздыхать только очень молодые люди, и решил не продолжать. Кстати, Мар говорила что-то насчет Аризоны. Он правильно понял?

— Мы летим туда в мае, — подтвердил Гай. — Я свяжусь с больницей вблизи Фоникса. Между прочим, каверны закрываются.

— Да, но медленно. Все-таки медленно. Боюсь, что операции не избежать. В любом случае ребенка она потеряет.

— Я знаю. Да и она по истечении двадцати шести недель обещала согласиться на кесарево. А пока будем надеяться на чудо и собираться в Аризону. Если чуда не произойдет, там же сделают обе операции.

Доктор ничего не сказал, только в очередной раз повернул кольцо и очень деликатно покачал головой.

Они вплотную занялись подготовкой к отъезду. Гай написал Берту Мосли, сообщив что в Ист-Нортон он не вернется и хочет как можно скорее продать дом. Другое письмо он послал старому рыбаку из бухты Лесная, известив его о своей готовности продать «Джулию» в мае и доставить ее в бухту. Мар сказала, что она тоже поплывет на «Джулии». Сказала, что ни за что с ним не расстанется. Он решительно отказал ей. Он поплывет один, а она должна лететь в Нью-Йорк; там он ее встретит, и они вместе отправятся в Фонике.

— Я поплыву с тобой, — упорствовала Мар.

— А я сказал — нет.

Мар больше не спорила. Она не хотела ни о чем спорить, ни о чем беспокоиться и ничему огорчаться. На дворе стояла теплынь, и скоро, еще до их отъезда, должны были зацвести белые лилии. «Наш медовый месяц продолжается, — говорила она, — и нам так много надо сказать друг другу и столько всего сделать, что мы не должны терять ни минуты. Мы все сделаем, все скажем и все узнаем друг о друге…»

Они учились познавать друг друга: родинка под левой грудью у Мар и костная мозоль на подошве у Гая; страсть к квашеной капусте — у нее и пагубная привычка пить слишком крепкий кофе — у него; как целовать и где ласкать, когда говорить и когда молчать.

Каждое утро пятьдесят два раза сладкозвучно звонил колокол унитарийской церкви. Они просыпались и считали удары, а потом предавались любви и засыпали снова. Спали обычно долго, иногда до полудня, когда колокол начинал звонить во второй раз. Третий раз он звонил, провожая солнце.

Свой «завтрак-обед» они ели в пижамах. А днем исследовали каждый закуток города, пережившего долгую зиму, проводившего весну и готовящегося к лету и нашествию «экскурсантов». Женщины перестали посещать свои клубы, где они играли в бридж, шили, знакомились с новинками литературы и учились стегать одеяла. Они занялись весенней уборкой и огородами. А мужчины не ходили больше на пикники, не запекали на костре устриц и не выезжали по вечерам, томясь от безделья, на городскую свалку позабавить себя охотой на крыс, которые разбегались от выстрелов и яркого света фар. Гай с Мар учились познавать людей, места, вещи: трости и тамбурные крючки, игрушечные зонтики и безделушки из китового уса, и модели кораблей, до сих пор украшавшие гостиные величественных особняков на Главной улице, и маленький серый домик на углу улиц Йорк и Апельсиновой, где жил когда-то старый отставной капитан Оуэн Чейс, знаменитый тем, что, оказавшись однажды на утлом суденышке где-то в южной части Тихого океана, вынужден был прибегнуть к каннибализму, но которого теперь вспоминали, в основном, благодаря одной замечательной истории, которую любил рассказывать сам капитан. Однажды к нему, уже согбенному старцу, пребывающему в вечном страхе перед возможностью голодной смерти, рассовывающему по карманам и потайным местам в доме всякую еду, явился репортер и спросил: «Кстати, капитан, может, вам довелось встречать моего двоюродного дедушку? Его звали Исаак Коул. Насколько мне известно, он пропал где-то в Тихом океане». И старый капитан ответил: «Довелось ли встречать его, сынок? Да ведь он — это я».

Они ездили в джипе через пески и вересковые пустоши к мельнице «Оулд Грист», чьи крылья подавали когда-то тайные знаки китобойным судам, сообщая им о приближении английских фрегатов, и в библиотеку «Атенеум», где видели портрет Абрама Квари, последнего индейца Нантукки, умершего в 1854 году в возрасте восьмидесяти двух лет, и портрет Марии Мичелл, седовласой старой девы, ставшей всемирно знаменитой в 1847 году, когда она, открыв комету, получила золотую медаль от короля Дании Фридерика VI. Они посмотрели все фильмы, демонстрировавшиеся в кинотеатре «Дримленд». Они не пропустили ни один теплоход, прибывающий в гавань, глядя на причал из окон своего коттеджа. Иногда, в теплый солнечный денек, выводили «Джулию» в открытый залив и мчались на всех парусах навстречу весеннему ветру.