Клара Фехер - Желтая лихорадка

За год до возвращения мне все же пришлось написать им построже: мы до сих пор накопили столько-то и за оставшийся год попробуем еще столько же набрать, ответьте и вы наконец, как дела у вас, и поинтересуйтесь, пожалуйста, насчет возможности либо купить одноквартирный дом, либо разменяться, разделить нашу квартиру, построить другую. Сходите к дяде Тони, он хороший адвокат и специалист по недвижимому имуществу. Если понадобится, он порекомендует вам инженера-проектировщика. Мы приедем в конце ноября. Ясно, что миллиона мы здесь не заработали, но с нашими швейцарскими франками в течение года попробуем что-то предпринять.

Месяц ждали ответа. Два месяца. Ни строчки.

— Не подгоняй их, — умоляла Илонка. — Пока они все прикинут, посмотрят.

— Могли бы и раньше посмотреть. Должны были давно посвятить нас в свои планы.

В конце концов я написал Тони (моему приятелю, школьному товарищу, крестному отцу Аги). С обратной почтой пришел ответ: были у него наши дети, обсудили много вариантов, скоро вышлют проекты.

— Ну вот, — сказала Илонка, — я же чувствовала.

Балаж остается на монтажной площадке еще на полгода. В основном мы свои работы здесь закончили. К рождеству приедет комиссия во главе с Яблонкаи. Состоится официальная сдача объекта, но мне этого уже не нужно дожидаться. После нас снимутся с места и ребята из группы Балажа и со всеми машинами и оборудованием переберутся в другую страну, тут, по соседству.

— А домой когда ты собираешься? — спросил я его.

Балаж приветливо ухмыляется, достает записную книжку:

— Вот когда возле каждого из пунктов будет стоять птичка.

Я смотрю в его список: «мерседес»-дизель, вилла в Леаньфалу, кооперативная квартира и дальше подробная «детализация»: сколько ковров, какой сервиз, сколько штор, сколько тысяч в валюте.

— Тебе много лет?

— Еще могу ждать. Потом уеду домой и женюсь. Пойдет за меня любая, какую только пожелаю. Придете на свадьбу, тетя Илонка?

— Конечно, приду, — говорит жена. — Испеку вам ореховый торт.

Гигантские болотные кипарисы стоят строем вдоль реки. Их воздушные корни торчат из земли, будто груда кеглей. Говорят, дельта реки Миссисипи вся заросла болотными кипарисами. О господи, Миссисипи! Катер уже совсем близко, я слышу воркотню его мотора. Но когда закрываю глаза, я не понимаю — катер это, или мотор автобуса, или это барабаны, или мое сердце? Я прошу Балажа, чтобы после нашего отъезда он подкармливал обезьяну. Старая обезьяна, отбившаяся от своего стада, приходит к нашему дому и клянчит фрукты. И чтобы он присматривал за нашими цветами в ящике под окном. Илонка вся в этом: вокруг джунгли, со всех сторон тянутся какие-то ветки, лианы, цветущие кустарники, но ей еще помимо всего этого нужны цветы. Каких только цветов с никому не известными названиями не выращивает она в двух деревянных ящиках на нашем крыльце… Катер приближается. Значит, это у меня болит сердце? Вчера со своим переводчиком ходил в деревню прощаться. С прорабом, у которого за четыре года вместо двенадцати детей стало пятнадцать, самого младшего из его сыновей я держал на руках во время какого-то обряда с огнем и водой. Прораб обнял нас, Илонке повесил на шею гирлянду из цветов. Я отщипнул от венка один лепесток и положил в бумажник, рядом с рисунком зайца. В деревне по случаю прощания с нами били в барабаны, жители пустились в пляс, втянув нас в свой хоровод. Один рабочий со стройки, очень умный и способный — имя у него такое трудное, что мы звали его просто Дюри, — преподнес мне каравай хлеба и вдруг заплакал. Да, это сердце у меня болит, потому что никогда не будет больше знойного, беспощадно-синего неба, этих непроходимых джунглей, чего-то коричневато-зеленого, неторопливо плывущего по реке, о чем только вблизи можно с определенностью сказать, ствол это плывущего дерева или крокодил; не будет этих чужих ароматов, утренних зорь, вспыхивающих среди глубокой тьмы, не будет песен, звучащих в туземной деревне, влажного зноя и змей, с шипением вылезающих из молочной крынки, не будет гидростанции, где со вчерашнего дня уже вертятся лопатки турбинных колес. Подходит катер, и я с тревогой чувствую: щемит сердце.

Пришло ответное, подробное письмо от дочерей и зятьев: «…Что касается денег, то мы не много можем вложить в это дело. Да и это еще не очень точно… Есть еще надежда… Обещали в сентябре заплатить… Возможно, до тех пор и мы что-то подкинем…»

Могу себе представить, сколько споров и ссор было, пока шли эти подсчеты… Если вы всего лишь столько накопили, чего же я буду из кожи лезть?! Зачем вам было покупать цветной телевизор? А вам — мотоцикл? Мотоцикл был хорош, пока мы вам его давали покататься?! Ты говорила, что с первого числа пойдешь работать… Занимайся своими делами… А ты верни мне тысячу, которую я тебе взаймы дала… Господи, старики уже возвращаются. Как время летит!

Но наконец готовы и соображения, и проекты. Трехкомнатную квартиру можно переделать в две двухкомнатные. Передняя большая, из нее спокойно можно выгородить маленькую ванную. Скажем, здесь поставим стенку, там прорубим дверь, и получатся две изолированные квартиры с отдельными входами… Прилагаем и предварительную смету… Тогда останутся еще деньги на покупку двух комнат в доме на Матяшфельде, это для Юдитки, потому что они к весне ждут прибавления. Прилагаем фотографию дома и смету необходимых перестроек. Старая мебель не стоит ни гроша. На оставшиеся деньги можно было бы купить мебель…

Мы с Илонкой девяносто девять раз просматриваем планы, чертежи, пояснения к ним. Нет сомнения, дети все учли, все продумали. Только на сотый раз я вдруг спохватываюсь:

— Послушай, Илонка, здесь же все спроектировано из расчета на три квартиры! О нас с тобой они просто забыли!

Что это? Пробили какие-то огромные часы? Или урчит мотор? Похоже, часы! Из тумана на меня надвигается чье-то неясное лицо. Время, время, время. Огромный турок в тюрбане кружит по базарной площади и дергает за шнурки марионеток кукольного театра. Я снова маленький мальчик и тяну за руку бабушку: хочу в кукольный театр! На сцене театра сказочный город из фанеры телесного цвета, с башнями, церквами. Я хочу пойти по этой намалеванной на фанере улице, между ее домами. Я одновременно и ребенок, и взрослый. И я знаю, что это одновременно и театр кукол, и Париж, и наша квартира в Будапеште, и река, кишащая крокодилами, и старый турок — он одновременно и водитель автобуса, и моторист на катере, и пилот самолета, выключающий мотор, потому что ему не дают разрешения на взлет. Заман, заман, заман, время, время, время — печально говорит турок, и бабушка тянет меня за руку прочь от кукольного театра. «Нельзя хотеть все сразу, — говорит она. — Какой ты ненасытный. Тебе и театр подавай, и сахарную вату, и десять крейцеров. Разве можно быть таким жадным? Когда дети рождаются, у всех кулачки сжаты, им хочется всего! Все мое! А умирает человек, раскрыв ладони: вот, видите, как бы говорит он, ничего не уношу с собой!»