Тонино Бенаквиста - Сага

Пользуюсь случаем, чтобы сообщить, что со следующего понедельника в двенадцать тридцать начинается повтор всего сериала, с самой первой серии. Двадцатишестиминутный формат кажется нам наиболее приспособленным для этого временного промежутка.

Никогда не забывайте, что командный дух — превыше всего.

Старик безмятежным жестом отсылает факс в мусорную корзину.

— Сегюре так ничего и не понял в принципе «голой фразы». Если бы он набрался духу устроить себе Четверть Часа Искренности, то хватило бы всего двух строчек: «„Сага“ прет полным ходом, главное, ничего не меняйте. Если можете, делайте еще хуже. Ничего не понимаю».

Да как он осмелился написать: «Сколько раз я настаивал, чтобы МЫ раскрыли наконец личность тайного обожателя?»

Затесавшегося между нами и публикой Сегюре скоро раздавит, то-то я полюбуюсь. Зато насчет «приступа мистицизма», о котором он говорит, как-то не очень припоминаю. Старик сдерживает легкую усмешку.

— История с пастором? Я думал, что ее никто и не заметил, как и вы.

Мы все перебираемся к дивану, где, как всегда поутру, тихонько сопит Тристан. Рядом с ним громоздится стопка кассет. Жером хватает самую верхнюю. Он неуклонно записывает каждую серию, каждый день. Старик вставляет ее куда надо.

— Вкратце напомню, что там с Камиллой, а то будет непонятно. Бедняжке не удалось найти смысла ни в своей жизни, ни в своей смерти. И она хочет потолковать об этом с первым попавшимся пастором.

— Почему с пастором?

— А почему бы и не с пастором?

— Но ведь она же НЕ ВЕРИТ в Бога.

— То-то и оно.

Появляется изображение. Камилла сидит в три четверти, в правой части экрана, пастор напротив, на фоне древней каменной стены. Типу, который его играет, лет пятьдесят, на лице выражение невероятной серьезности. Прямо как настоящий.

— Давно вы думаете о самоубийстве?..

— Не знаю … Да … Давно …

— У врача были? Со здоровьем все в порядке?

— Да.

Жуткая сцена. Пастор складывает ладони перед лицом, но не для молитвы, а чтобы собраться с силами.

— Моя жена умерла четыре года назад. Я любил ее. Моя жизнь тоже кончилась. Смерть меня не страшила. И незачем было жить дальше. И все же я продолжил. Не ради себя, но ради служения. В молодости у меня были великие мечты, честолюбие. Я ничего не знал о зле. Когда я принял сан, я был как дитя. А потом все рухнуло. Во время войны в Испании меня назначили флотским капелланом. Я не мог на это смотреть. Не мог ничего понять. Я отвергал действительность. Мы с моим Богом жили в замкнутом мирке. Понимаете, как пастырь я никуда не гожусь.

Мы с Жеромом переглядываемся. Старик рассеянно слушает, словно знает этот монолог наизусть. Оправится ли он когда-нибудь от смерти своей жены?

— …Я верил в какого-то нелепого, отечески заботливого Бога, который любил всех, и в первую очередь меня. Понимаете ли вы мою ужасную ошибку? Меня, такого труса, такого эгоиста… Я не мог быть хорошим пастырем. Можете ли вы представить себе мои молитвы и этого удобного Бога-эхо? Когда я сталкивал Его с действительностью, Он становился омерзительным. Богом-пауком, чудовищем. Вот почему я оберегал Его от света. Держал Его подальше от жизни. Только жена могла видеть МОЕГО Бога…

В кадре по-прежнему ничто не меняется. Тот же план и тип со своим монологом.

— Она меня поддерживала, подбадривала, заполняла пустоту…

Молчание. Вдруг Камилла в смущении встает.

— Мне надо идти.

— Нет! Я вам объясню, почему столько говорю о себе! Объясню, почему я так жалок! Почему так юродствую!

— Я ухожу, родные будут беспокоиться.

— Еще чуть-чуть!

Крупным планом лицо Камиллы, которая не может ни уйти, ни остаться.

— Мы поговорим спокойно. Я вам кажусь непонятным. Но все происходит в голове. Даже если Бога нет, это не важно. Потому что у жизни есть объяснение. А смерть — всего лишь уничтожение тела и духа. Людская жестокость, их одиночество и страх. Все так ясно! Очевидно! Нет причин для страдания! Нет Создателя! Нет никакого Спасителя! Никакой мысли, ничего!

Молчание. Взгляд Камиллы становится таким же серьезным, как и у ее собеседника. Словно он подтвердил то, что она уже предчувствовала. Она уходит. Пастор остается один. Его лицо крупным планом.

— Боже… почему Ты меня оставил?..

Следующий план — опять гостиная Френелей, где Брюно мило болтает с Милдред, грызя цыплячье крылышко. Старик останавливает кассету.

— Недурно, — говорит Жером, так же сбитый с толку, как и я. — Полная противоположность тому, что мне нравится, но в этом есть своя прелесть.

— Вещица в духе Хичкока, — подхватываю я. — Есть драматизм и томительное ожидание. Начинаешь прикидывать, есть ли у пастора хоть малейший шанс доказать за три минуты, что Бог существует. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, оказывается, это пастор с Ним порвал.

— Понимаю, почему Сегюре стало не по себе, — говорит Матильда, — но какого черта он заявляет, что это написано…

— «Слабовато и несколько вычурно», — ухмыляется Старик. — Как подумаю, что это сказано о диалоге между Гуннаром Бьернстрандом и Максом фон Сюдовом из бергмановского «Причастия»… «Слабовато и вычурно».

— Только не говори нам, что ты стянул его оттуда…

— Да. Не смог удержаться.

— …

— Кто-нибудь из вас видел фильм? Наверное, это самый безумный из всех, что я знаю. Мы с Маэстро крутили его по кругу, если вдруг во время работы охватывали сомнения. Такое обнажение невозможно себе даже представить: пастор, один в церкви, пытается сбросить с себя собственную веру. Это вам не пустяк, но тут есть то, что я называю крайней сценарной необходимостью. В фильме к Гуннару, пастору, приходит измученный своими страхами Макс. И знаете почему? Потому что вычитал в какой-то статье, что китайцы заполучили бомбу и что этому народу нечего терять.

— А дальше?

— После их разговора Макс идет на берег реки и пускает себе пулю в лоб.

— Его можно понять.

— Ингрид Тулин безумно влюблена в пастора, но она ему противна, потому что у нее экзема на руках. Когда она молится, он еле сдерживает рвоту.

— И чем кончается?

— Он служит мессу в пустой церкви.

Молчание.

Шведское молчание.

— Что на тебя нашло, Луи?

— А вам самим не кажется соблазнительным подсунуть Бергмана в восемь утра тысячам еще полусонных телезрителей? Разве у них тоже нет на него права? Такие фильмы показывают далеко за полночь, когда большинство уже спит сном праведника.

— Больше всего тебе понравилось протащить это под носом у Сегюре и его начальства.

Вместо ответа, Луи корчит гримасу старой шкодливой обезьяны.

— А ну как кто-нибудь заметит? Какой-нибудь свихнувшийся киноман?