Тонино Бенаквиста - Сага

— Вы хотите сказать, что, если бы я был рядом с ней, ничего бы не случилось?

— Если такую женщину, как Лиза, оставляют на три месяца, значит ее не любят.

Актер крутит головой, разминая шейные позвонки.

— Вы пришли только для того, чтобы сказать мне это, Станик?

Луи достает сложенную втрое записку и протягивает ему.

Ты, подонок, сценарист паршивый!

Погоди у меня, неудачник, я сперва займусь этим дерьмовым актеришкой, он у меня подохнет, как Мольер! Хотя он этого даже не заслуживает! А потом твой черед,

Станик.

Актер бросает бумажку на стол и пожимает плечами.

— Сумасшедший. Он мне уже присылал несколько писем в таком же духе.

— Больше всего смущает в этом деле именно этот третий. Он утверждает, что любил Лизу больше, чем мы оба, вместе взятые, а такое может сказать только сумасшедший. Есть у вас какие-то соображения?

— Нет никакого третьего, Станик. Всего лишь какой-то неуравновешенный тип, начитавшийся газет. Полиция утверждает, что у таких психов до действий никогда не доходит.

Луи замечает стопку почты на стуле.

— А он не прислал вам ободрительное письмецо, чтобы надавить посильнее?

— Возможно, но я никогда не читаю почту перед выходом на сцену. Суеверие.

Луи в некотором замешательстве задумывается. Ведь он ожидал, что тот дрогнет, но пока не видит ни малейших признаков страха.

— Я уезжаю из Парижа сегодня вечером. Это единственное преимущество моего ремесла — им можно заниматься в любой Богом забытой дыре.

Зато где вас можно найти каждый вечер в течение трех месяцев, прекрасно известно всем. На самом виду, на самом свету.

Стучат в дверь и просят актера поторопиться на сцену. Тот отвечает взрывом ругательств.

— Так вы ради этого явились, Станик? Хотели видеть мой страх?

Молчание. Вдруг актер разражается хохотом — громким, искренним, заразительным. Это самовыражение одиночества. И силы.

— Знаете, почему мне плевать на все эти угрозы, Луи? Потому что ни вы, ни все те, кто ждет меня в зале, ни даже этот дерьмовый анонимщик не можете представить, какой страх я сейчас испытываю. Страх перед сценой. Бояться какого-то письма, мне? Бояться ничтожного кретина, который хочет прикончить меня где-то в городе? Смешно…

Лишившийся почвы под ногами, Луи вдруг сразу теряет всю свою надменность и, внезапно превратившись в простого зрителя, смотрит, как актер наносит последние мазки грима.

— То, что я сейчас испытываю, — это какая-то высшая степень ужаса. Моя жизнь теряет всякое значение, мне хочется бежать на другой конец света, бросить всех, послать все к черту, забыть, что я существую, вопить, чтобы меня разбудили, звать мамочку, где она, впрочем, эта шлюха?.. Успокойтесь, Луи, вы хотели нагнать на меня какого-то жалкого страха, а взамен видите гораздо более ужасный и красноречивый. Первоклассный страх. Так что пользуйтесь в свое удовольствие. У меня в животе словно лисенок, грызущий все, что там дрожит, и у него чертовский аппетит, уж я-то знаю, я его кормлю с самого первого дня, как решил заняться этим ремеслом. Вам знакомо это сладостное содрогание, когда капля кислоты разъедает язву? Хотел бы я взглянуть на этот разгром, наверняка там все как у Виктора Гюго: «…и груды мертвых тел покрыла ночь». Но потом вдруг перестаешь хныкать и идешь вкалывать. Иначе надо менять работу.

Все пошло не так, как он рассчитывал. Луи никак не может опомниться.

— Вам шика не занимать. Наверняка Лиза в вас это и ценила.

— Я никогда не вынуждал ее уйти от вас, Луи.

— Но почему же тогда, черт побери? Что вы ей дали такого, чего не было у меня?

— Мишуру, всего лишь мишуру! Лиза ее обожала, вы сами это знаете лучше любого другого. Я никогда не бывал на стольких светских ужинах, как после нашей свадьбы. Когда отказался, чтобы нас снимали для «Пари матч» в домашней обстановке, она неделю со мной не разговаривала. А однажды закатила мне сцену из-за того, что на прогоне Мольера сидела слишком далеко от министра. Если бы вы знали, как я ненавижу всю эту шумиху вокруг нашего проклятого ремесла!

— Если бы мне досталось хоть немного признания, хотя бы крохи, всего лишь слабый отблеск того, что окружает вас, быть может, сегодня она еще была бы со мной, живая.

Тут в гримерную врываются режиссер и директор театра. Актер их успокаивает и просит потерпеть еще минутку. Они выходят.

— Я понимаю, что все это кажется вам несправедливым, Луи. И все же…

Актер колеблется, наверняка в первый раз со времени прихода Луи.

— И все же — если бы вы знали, как я вам завидую.

— ?..

— Вам, авторам, никто не нужен. Вы первыми узнаете первое слово первой фразы. Остальные появляются в зависимости от вашей свободы и фантазии. А в тот день, когда мы играем ваши пьесы, вы уже где-то далеко, готовите новое путешествие, в которое мы все захотим последовать за вами.

Из сердца Луи вдруг исчезает вся горечь.

Актер выходит из гримерной и дважды хлопает в ладоши, словно исполняя какой-то ритуал, известный лишь ему одному.

Мужчины обмениваются долгим рукопожатием.

И взглядом. Наверняка первым.

— Мне пора, — говорит Луи. — Но я буду с вами.

Прежде чем уйти из театра, он возвращается в зал и замирает на ступенях, среди тишины и глубокого мрака.

Открывается занавес. На сцене — актер.

Один.

Зал взрывается аплодисментами, и Луи несколько мгновений рукоплещет вместе со всеми.

Пьеса может начинаться.

— Маэстро часто говорил: «Рассказ как стрела, направленная на цель, едва натянут лук».

— А яснее?

— Всегда надо с самого начала знать, чем закончится история. Эпилог должен быть включен в пролог. Мораль должна быть известна, как только произнесены слова «Жили-были…».

Мы собрались, как и договаривались, в нашем обычном кафе в половине девятого. Нам остается десять минут до самой последней серии «Саги».

Матильда заказывает большую рюмку кальвадоса и кофе. Она как-то странно красива — красива, изнурена и безмятежна. Это финиш безумной гонки, которую она только что выиграла. Мы до последнего момента были уверены, что она спасует. Матильда со своим сердцем на рессорах. Матильда, у которой можно выпросить луну в обмен на улыбку. У нас было очень неспокойно на душе при мысли, что оставляем ее в закрытой комнате наедине с хлыщом, который ничего, кроме мордобоя, не достоин. Но наша Матильда не подвела! Одолела-таки дракона своей утраченной любви. На протяжении месяцев она пользовалась нами как палитрой: фон позаимствовала у Жерома, изобретательного по части мщения, прорисовке училась у Луи с его тонким штрихом, а от меня получила небольшой, но решительный мазок. Матильда свободна, наконец избавлена от своих демонов. Все благодаря «Саге».