Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

6.

В Москве был дождь.

Я попросила таксиста выключить радио и голосовой навигатор. Хотелось тишины. И в машине было тихо, двигатель работал почти бесшумно. Слышно было только, как колеса отлипают с плещущим грязным звуком от мокрого асфальта.

Я смотрела в окно, и мне стало вдруг обидно, что здесь ничего не изменилось. Все те же дома, те же машины. В домах окна, окна, окна, где-то уже виден бледный свет – на улице пасмурно, в комнатах из-за этого темновато. Зато люди, живущие там, спокойны и счастливы. Они смотрят телевизор, читают, ужинают, разговаривают друг с другом, у них никого не арестовали, не отдали под суд. И в машинах справа и слева едут такие же спокойные и счастливые люди. Вот широкоплечий человек за рулем огромного черного джипа говорит с кем-то по телефону – весомо говорит, массивно говорит, под стать автомобилю говорит. Вот молодой человек в грязном кроссовере с мятым крылом смотрит со скукой вперед, наверное, целый день ездит, устал, надоело. И не понимает, насколько счастлив в своей беззаботной усталости. Вот солидный мужчина лет пятидесяти едет в смешной желтой машинке. Быть может, своя сломалась, а ехать надо, вот он и взял машину жены или дочери, ему слегка неловко, но он этого не показывает, он, как и владелец джипа, говорит по телефону, говорит горячо, сердито, что-то кому-то доказывает, и это помогает ему существовать в желтой машинке – если серьезный человек захвачен серьезным делом, то не все ли равно, на чем он передвигается? А вот девушке в «БМВ» представительского класса, конечно, не все равно. Она и сама представительского класса – блондинка с распущенными красивыми волосами, в красной кожаной куртке. Она понимает, что в своей матово-черной красавице (или красавце – все по-разному ощущают пол своей машины) выглядит очень эффектно, что на нее все смотрят. Но не замечает этого, великолепно одинока в плотном окружении машино-людей, ее осанка, ее небрежно положенные на руль руки, ее чуть приподнятая голова словно говорят: да, для вас я дивно хороша, вы все хотите меня или хотите быть мной, а я – привыкла, для меня естественно быть сногсшибательной, мне не требуется ваше внимание, езжайте себе мимо. А вот скорая помощь проехала, без сирены, но с маячком. Значит, ничего особо срочного, больной или больная не умирают. Возможно, он или она впервые оказались в скорой и замечают, что, отвлекшись от боли, с любопытством рассматривают окружающее, гадая, для чего все эти приспособления. А вот девочка лет семи на заднем сиденье автомобиля бюджетного семейного типа. Наши машины поравнялись и остановились, девочка смотрит на меня упор, но смотрит странно, неподвижно, без всякого выражения. Я догадываюсь, что она смотрит не на меня, а на стекло. Может быть, там пятнышки-пылинки расположились в виде созвездия. Или напоминают ей какую-то букву. Или какое-то животное. Вот девочка и смотрит, и ничего в ее любопытстве нет, кроме самого любопытства.

И все они не понимают, насколько счастливы. Вернее, не знают этого.

У нашего дома стояло несколько машин казенного вида, с темными стеклами. В открытых воротах торчал человек в черной нахлобучке с прорезью для глаз. Из нахлобучки, оттуда, где рот, послышалось:

– Вы кто, к кому?

– К себе. Я Ксения Кухварева.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Могу пройти?

– Минутку. Тут дочь Кухварева, – сказал он по рации.

– Хорошо, пропусти, – ответил голос.

Я прошла.

Во дворе меня встретил еще один человек, тоже в нахлобучке, тоже с рацией в руке. Он довел меня на крыльце, там ждал третий человек. Его нахлобучка была не такая, как у предыдущих, с прорезью не только для глаз, но и для рта. Наверное, по работе приходится много говорить.

– Приветствую! – сказал он весело, и рот странно шевелился в неподвижной маске. – Заходите, будьте, как дома!

Пошутил. Сам себе веселит, чтобы скрасить пакостность своей роли. Только вряд ли он считает ее пакостной.

– А вы, собственно, кто? – спросила я.

– А мы, собственно, вот! – он достал удостоверение, развернул.

Фотография в удостоверении напоминала картинку из теста на IQ – овал в прямоугольнике.

– Как я пойму, что это вы? У вас лицо закрыто.

– А вы по глазам, – продолжил шутить третий. – Глаза-то – похожи?

– Санкция у вас, конечно, есть? На обыск или что вы тут делаете?

– Обыск, изъятие документов и материальных ценностей. Да, есть, Ирина Константиновна интересовалась. И адвокат ваш. Вашего отца.

Ага, значит, приехал Михаил Жанович Дойнер, с которым отец работает и дружит уже лет двадцать. Это хорошо. Знакомый, близкий человек, должен благотворно подействовать на маму.

Михаил Жанович на всех благотворно действует. Слушаешь его и думаешь: есть же на свете человек, который ни в чем не сомневается! У него обо всем свое суждение, твердое и доказательное. Возражений не терпит, морщится и всем видом показывает, как его достало неумение понять очевидные вещи, насколько устал он от непроходимой человеческой глупости. Но мне всегда нравилась его готовность ввязаться в любой спор, причем пылко, яростно, горячо, как в битву не на жизнь, а на смерть.

– Я его иногда боюсь, – сказала однажды мама. – Он так нападает, что мне кажется, сейчас ударит. Будто я на что-то святое покусилась.

– Святое для Михаила Жановича – его правота, – ответил папа. – Всякий, кто с ним сразу же не согласится, становится богохульником и кощунником.

– Даже так? К себе как к богу относится? Поклоняется себе?

– Не себе, а своей религии.

– Он верующий?

– Верует в себя, в свою правоту. Он должен быть умней всех, правей всех, кто не согласен – берегись. Ох и били его в школе, наверно.

– Почему?

– Не любят там таких. Детки же за первенство всегда бьются. Как и взрослые. А Миша поражений, я думаю, не признавал никогда. И со всеми спорил. Типа – вы все дураки, ничего не понимаете. Ну, и получал от дураков.

Трудно было представить, глядя на теперешнего Михаила Жановича, что кто-то мог его обижать и бить. Стройный в свои семьдесят, седовласый, всегда в костюме с жилетом, в сверкающих остроносых туфлях.

Они были в малой гостиной – мама и Михаил Жанович. Сидели в креслах и беседовали. Я вошла в сопровождении третьего, Михаил Жанович встал, он всегда встает при дамах любого возраста, социального положения, степени близости и родства. А мама осталась сидеть, сказала:

– Привет.

Сказала буднично, спокойно. И это правильно, меня не было только полтора дня, нет повода для бурных приветствий. Изображать беду и горе, слезы лить и обнимать бедную дочь несчастного отца – ни к чему. Пусть посторонние видят, что происшедшее не воспринимается как трагедия. Это недоразумение, которое скоро разрешится.