Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

Михаил Жанович глянул на маму одобрительно, сел и уставился на третьего: дескать, будете тут торчать или уберетесь и позволите продолжить семейный разговор?

Третий слегка смутился, что невозможно было увидеть сквозь его нахлобучку, но это обозначено было его плечами, которыми он косо повернулся. И пошел обратно, чуть ли не прихрамывая. То ли от какой-то травмы, то ли от деликатности.

– Есть хочешь? – спросила мама.

– Немного, но не сейчас. Кофе выпью. Лида здесь?

Я посмотрела в сторону столовой и увидела Лиду, нашу подругу семьи, как называл ее папа, он не любил слов «горничная», «прислуга», «домработница». Кроме нее, у нас было еще полдюжины помощников – опять же мягкое папино слово, постоянных и приходящих, но Лида была главная. Одинокая сорокалетняя женщина, она жила на той стороне, с умницей-дочкой, про школьные успехи которой постоянно рассказывала. И была нам действительно подругой – доброй, аккуратной, незаметной, когда не нужна, и всегда рядом, если понадобится.

Лида стояла у стола, боком ко мне, что-то вытирала. Мое появление заметила, но осталась в том же положении, соблюдая собственное правило – не навязываться, пока не позовут.

– Здравствуй, Лида! – сказала я, и она тут же пошла в сторону гостиной, на ходу вытирая руки о полотенце, остановилась в арке двери, прислонилась плечом к косяку и опустила руки, держась за полотенце как за привычную вещь, которая всегда выручит. Смотрела на меня хоть и с улыбкой, но горестно, как на сироту.

Маме это не понравилось.

– Лида, хватит скорбеть, никто не умер!

– А чего, я ничего! Кушать будем?

– Позже. Кофе сварите Ксюше. И я еще выпью.

– Михал Жаныч, а вам?

– Нет, спасибо.

Лида пошла варить кофе.

Сверху послышался стук.

– Шерудят, – сказала мама. – Шмонают.

Недаром училась на актрису – знала из пьес много диковинных слов.

– Сами? – спросила я. – Никто за ними не смотрит?

– Все, что они возьмут, представят по описи, – сказал Михаил Жанович. – И там понятые, Жирновы. Бабка с дедкой.

Мама засмеялась:

– Так извинялись! Говорят, лучше мы, чем чужие люди. И разве, говорят, мы можем отказаться?

– Конечно могут, – хмыкнул Михаил Жанович. – Но побоялись. Вот время, все чего-то боятся. А казалось бы, им-то чего?

Жирновы, наши соседи, были все и впрямь очень толстые, что показалось бы неправдой, если придумать, а в жизни такие смешные совпадения случаются сплошь и рядом. Главный Жирнов, большой банковский деятель, был толст, его родители, которых он поселил с собой, были толстые, хотя дедушка уже начал немного подсыхать от старости и болезней, жена Жирнова была в ширину такая же, как в высоту, дети, мальчик и девочка десяти и двенадцати лет, были тоже толстыми, и лишь собачка у них была маленькая и худенькая. Наверное, для мотивации завели. Чтобы смотреть на нее и желать такой же худобы. Главный Жирнов, его жена и дети ни с кем не общались, жили здесь только два-три летних месяца, а потом уезжали в Москву. Круглый год жили только дедушка и бабушка. Наверное, им поместье сына казалось дачей, только с огромным участком и очень большим домом. Бабушка с весны надевала на себя соломенную шляпу, выцветшую розовую кофту, линялые треники, резиновые сапоги и шастала по участку с утра до вечера – сажала, поливала, пропалывала, собирала. А дедушка что-то пилил, строгал и приколачивал в мастерской, работал долго и тщательно, а потом они с бабушкой торжественно выносили скамью – массивную, парковой конструкции, с изогнутыми ножками, и ставили ее где-нибудь среди кустов и грядок. После этого дедушка несколько дней посиживал на ней с книгой, показывая этим, что скамейка была создана не для бесполезного украшения, а для дела. Я, когда была школьницей, наблюдала за этим с крыши, однажды взяла бинокль, захотелось узнать, что он читает. Оказалось – Г.К. Жуков, «Воспоминания и размышления».

Все в доме виделось иначе, по-новому. Я смотрела не своими глазами, а глазами попавших сюда впервые спецназовцев, омоновцев или росгвардейцев, черт их знает, как они называются, да и неважно. Увидела дорогие ковры на полу – один в центре и по коврику у кресел, диванов и камина. Стол посредине, шкафы и шкафчики по стенам, высокие напольные часы с маятником, вся мебель из грецкого ореха, с узорами, очень красивая, в стиле Людовика 14-го. Так говорил папа, когда спрашивали гости. Гостиная высотой в два этажа, по верху одной из стен галерея с перилами, другой стороной она выходит в большую гостиную, на этой галерее у нас несколько раз размещался камерный оркестр – во время больших праздников. И это все, привычное, казалось моим глазам, временно ставшим омоновскими или спецназовскими, избыточным, нелепо роскошным, хвастливым. Тут можно крутой загородный ресторан устроить на сотню посетителей, а сидят всего две курицы, которые ничем не лучше моих жены и дочки, думала я воображаемыми мозгами воображаемого спецназовца, две курицы, одетые в дорогущие тряпки, а с ними адвокат, продажная душа, который будет теперь выгораживать хозяина и при любом результате получит миллионный гонорар, сволочь.

Мама спросила:

– Как все прошло?

– Нормально.

– Приставали? – спросил Михаил Жанович.

Я не захотела вдаваться в подробности.

– Нет. Я почти сразу же уехала.

– И правильно. Девочки мои, сейчас установку дам, хотите?

– Хотим, – отозвалась мама.

Лида принесла кофе, мы с мамой пили его крошечными глотками, даже не глотками, а только прикасаясь губами, трогая, впитывая. Семейный политес. Мама привычно демонстрирует дочери урок приличных манер, а дочка привычно показывает, что этот урок усвоила. А Михаил Жанович давал установку.

– Меня врач научил, хирург, который операцию мне делал. Боли у меня жуткие были, с собой хотел покончить. И мысли мрачные, депрессия. Весь ассортимент. Устал ужасно, говорю ему об этом. Скорей бы уж взрезать меня и – или туда, или сюда. Очень уж тоскливо. И он мне говорит: Михаил Жанович, вы представьте, что все уже прошло. Все позади, вы опять здоровы и занимаетесь любимым делом. Ваши мучения вам смешными покажутся. А если не смешными, то… Вы уважать будете свою теперешнюю боль. Вытерпели, преодолели. Человек очень уважает свои прошлые мучения. Сказал он мне это, и сразу стало легче. Настрой – великое дело.

– Предлагаете представить, что все кончилось, что Олега отпустили под залог, дали условно или домашний арест присудили, да? – уточнила мама.

– Думаю, этим не обойдется.

Я сказала:

– Петр Петрович считает, что будет четыре года общего режима в худшем случае.

Михаил Жанович завелся сразу же – как всегда, когда слышал какую-то нелепицу.

– Петр Петрович! Он, конечно, у нас большой специалист! А я вам говорю – не меньше пяти строгого!