Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

– Да.

– Следовательно, им выгодно, если хозяина посадят в тюрьму, дом конфискуют, а с новыми хозяевами они договорятся! Вот вам и заинтересованность! И любой подписанный ими протокол можно опротестовать!

Похоронный человек, который только что казался вялым, как засохший кактус, оживал на глазах, рот у него все откровеннее кривился в усмешке. Пожалуй, он был не глупее Михаила Жановича – сначала изобразил из себя что-то невнятное, дождался нападения и даже сначала не защищался, но тем увереннее теперь ответил Михаилу Жановичу, ответил с веселым напором:

– Вы мне, господин адвокат, не крутите мозги! Забор какой-то! Прекрасно понимаете, что подписи будут действительные, что и вы тоже подпишете, если понадобится, потому что чем больше вы тут пыль поднимаете, тем вашему клиенту будет хуже! И супруга его вам спасибо не скажет! И дочь! Ведь так?

Он посмотрел на меня в упор, прямо, заданный вопрос позволял это сделать. И я подумала, что с того самого момента, как он сюда вошел, ему хотелось посмотреть на меня. Возможно, ему сообщили, что в доме появилось новое лицо. И тот, кто звонил, добавил: «Такая красотка, я тебе скажу, обалдеть!» Или: «Такая цыпа!» Или: «Такая телка!» Я не знаю, как выражают восхищение люди этого круга. И ему, уставшему от обыска, захотелось спуститься и посмотреть на красотку, а сейф и подписание актов – только повод. И вот смотрит, наслаждается.

Михаил Жанович встал.

– Это что, угроза?

– Да ладно вам! – махнул рукой следователь. – Никакая не угроза, а чтобы вы знали, что ваши крючки тут не работают!

– Какие крючки?

– Любые.

– Хотите сказать, все заранее решено?

Следователь скривился:

– Охота вам чего-то, я не знаю… Конечно, решено. И чем быстрей мы сработаем, тем лучше для всех. Раньше сядет – раньше выйдет. Так скажете код или нет? – спросил он маму.

– Я правда не знаю.

– Я знаю, – сказал Михаил Жанович. – И пойду с вами, и буду наблюдать. А то вы, я смотрю, очень шустрый!

– Что есть, то есть!

Следователь, говоря это, опять посмотрел на меня – не Михаилу Жановичу адресовал это, а мне подал, как на блюдечке записку. Да, я шустрый, значилось в этой записке, и, если узнать меня поближе, эта шустрость тебе понравится!

И я почти рефлекторно приподняла свое хрупкое девичье плечико, дужкой выгнула правую бровь, губы свои красивые одной стороной чуть изогнула в легкой усмешке, создавая заодно прелестную ямочку на щеке. Так реагируют на реплику человека, который симпатичен. В этом почти обещание: у нас все может быть, если ты постараешься, ты, конечно, нагл, но меня, пожалуй, даже заводит такая наглость.

Это и есть моя неискоренимая слабовольная особенность – отвечать так, как хочет тот, кто обратился. Мама и Михаил Жанович смотрели на меня удивленно. Я опомнилась и тут же стерла с лица все, что там было, для верности тряхнув головой, смешав все заново в миксере мимики, и показала новую смесь: презрительности и высокомерия. Кто ты такой, чтобы со мной заигрывать? – вот что теперь читалось на моем лице. И следователь прочел, но сделал вид, что не поверил, усмехнулся, повернулся и ушел. А за ним и Михаил Жанович.

Мама тут же подсела ко мне, обняла, прижав мою голову к своей груди. Она и раньше так иногда делала, и мне это не очень нравилось – душно и тесно. Да еще мамины духи – хорошие, но слишком терпкие. Правда, в этот раз духами пахло не так сильно. Зато явственно ощущался луковый запах пота. Это меня прямо-таки потрясло. Я не припомню, чтобы она до этого пахла человеком – потом, кожей, волосами. Нет, только парфюмом, дорогим и приятным, только шелком, хлопком и шерстью одежды, только шампунем, которым она моет каждый день свои естественно вьющиеся волосы, шампунь этот ей из-за границы доставляют, самый щадящий и самый нежный в мире.

И вот я дышала в ее грудь, мне сразу же стало тепло и влажно, и подумала, что давно перестала воспринимать ее мамой. Даже называть ее так было странновато. Она и выглядит ненамного старше меня, и говорит вполне молодежно, и походка девичья, и жесты. С четырнадцати лет я смотрела на нее, как на старшую подругу, сестру. Известие о том, что я не родная дочь, почти ничего не изменило. И вот опять – мама. Как в раннем детстве. Как у всех. Сейчас подниму голову и увижу седую старушку, всю в слезах. Матушку.

Я услышала звуки. Мама и впрямь плакала.

Я высвободилась, посмотрела на нее. Она плакала и гладила ладонями мое лицо.

– Вот так, – вздыхала и всхлипывала, – вот так, Ксю, такие вот дела. Все еще хуже, чем кажется. Не фатально, но… Ты должна знать. Папа тяжело болеет. Пока еще не очень проявилось, но с каждым днем… Понимаешь? И тюрьма его может убить. Понимаешь?

Она отпустила меня, прижала руки к лицу и закашлялась странными звуками:

– И-хы, хы, хы, хы-ы-ы! И-хы, хы, хы, хы, хы–ы-ы!

Она рыдала.

Рыдала по-бабьи, я слышала что-то похожее однажды, когда мы выезжали из ворот поселка и пропускали похоронную процессию с той стороны. Гроб несли к автобусу, стоящему на дороге, шестеро мужчин в униформе ритуальной службы несли его, а за ним тянулись несколько женщин и детей, вот одна женщин именно так и рыдала.

Мне было жаль маму, мне стало страшно, я почувствовала, как мурашки пошли по всему телу, это и есть то, о чем говорят – продрало морозом. Меня жутко продрало, даже сердце стукнуло невпопад, а потом застучало вдвое быстрее.

Папа болен. А кто сочинил ему жуткую болезнь? Я сочинила. Получается – накаркала, напророчила, предрекла, предсказала? И мама это наверняка помнит, и папа помнит, кто же я теперь в их глазах? Приемная дочь, наславшая своим пророчеством порчу?

Мне было очень плохо, я в одну минуту возненавидела себя, дуру, но еще больше возненавидела тех, кто может убить папу. Не прощу. Никому не прощу. В первую очередь Сулягину.

Тут же в воображении возникла странная картинка: Красная площадь у собора Василия Блаженного, лобное место, на лобном месте в боярском кафтане, весь растерзанный и битый, с лицом, покрытым грязью и запекшейся кровью, стоит Сулягин и взывает о милости. Палач стоит рядом с огромным топором в руках. Плаха готова. «Пощади, великий государь!» – кричит он царю, который похож то ли на Ивана Грозного, то ли на Петра Первого, я плохо различаю из-за пелены гнева, застлавшей глаза. «Не меня проси о пощаде, а боярыню, которую обездолил!» – отвечает царь. «Прости, матушка! Прости, доченька! Прости, краса-девица!» – вопит Сулягин. «Никогда!» – отвечаю я. И палач куда-то исчезает, рядом с Сулягиным стою я, его валят на плаху, я вижу его шею, морщинистую, красную, при этом воротник кафтана куда-то делся, вместо него воротничок белой рубашки, сразу видно качество – небось от Prada, они все носят от Prada, впрочем, и папа мой носил такие, но его нет, а ты, гад, пока жив. Хорошо, что рубашка белая, тем заметнее будет кровь. И я взмахиваю топором…