Алексей Слаповский - Ксю. Потустороння история

Повисла пауза, во время которой каждый думал, как ему поступить. И тут спасительно зазвенел телефон Коли. Он достал трубку.

– Да? Да. Да. Да, конечно. Да. Нет. Потом объясню. Ладно. Понял. Понял.

Суров в это время устало сел и начал старательно и жадно есть. Стало заметно, что он довольно пьян.

Коля, закончив разговор, аккуратно свернул салфетку, положил на стол, встал.

– Хороший повод – сказать, что меня вызывают по срочному делу. Но, в самом деле, иногда не хочется врать.

(«Иногда!» – потрясла Нина поднятым пальцем, призывая всех обратить на это внимание.)

– Да, иногда. Сейчас не хочу. Я к Оле пришел – повидаться. Повидался, рад. Ты знаешь, Оль, я всегда рад тебя видеть. Всегда люблю, как говорится.

– Знаю, – ответила Оля.

– Ну, и спасибо. Извините все, если что не так. До свидания.

И пошел к выходу.

– Дипломат! – вдогонку проговорил Антоша. – Надо отдать должное – умеет выкрутиться. И лирики подпустил. Ты по-своему талантливый, Коля!

– Не без этого, – ответил Коля с мягкостью милосердного победителя.

И ушел.

Бояриновой-матери стало жаль, что раздор не состоялся и придется дальше жить в тягомотине вынужденно-родственных отношений.

– Так я не поняла, Оль, ты и правда только терпишь нас, а сама не рада?

– Все ты поняла, Таня.

– Мам, хватит! – Наташа чуть не плакала. – Вы все вообще, что ли, сегодня? Давайте выпьем еще, посидим и разойдемся, только без разговоров, а?

– Да нет, Наташенька, поздно, разговоры уже были. Ты права, Оля, я все поняла, хотела только уточнить.

– А может, перестанем? – Бояринов-отец попытался взять все в свои руки. – Из ничего целую гору наворотили! Это только момент, дорогие мои! Мой отец, твой дед, – Бояринов-отец оглянулся на сына, – в таких случаях говорил: замри и подумай! Вот и нам пора замереть и подумать. В конце концов, мы все свои люди, нам делить нечего.

– Ну, насчет «свои» я бы не торопился! – подал голос Алик.

Он решил, то есть что-то имевшееся в нем решило, что пора и ему показать себя. До этого Алик баловался, играя со мной в соблазнителя, но понял, что на меня это не действует. Я не отзывалась на его приманки, внимательно слушала всех, значит, надо попробовать соблазнить меня красноречием. Опять же, соблазнить не соблазняя, для поддержания тонуса.

– А что, не свои? – спросила Бояринова-мать, продолжая провоцировать и нарываться.

– Нет, конечно. Вот сравнивают нации. Немцы такие, американцы такие, французы, японцы, русские, ну, и так далее. Полная чепуха. Внутри одной нации люди отличаются намного больше, чем сами эти нации. Люся вот у нас – чистая американка, бизнес-вумен, буря в пустыне, авианосец!

– Да пошел ты! – Люся сделала вид, что не купится на дешевые комплименты, однако они ей были приятны – даже от ненавистного Алика.

– Нина – хохлушка, украинка, у меня три хохлушки были, точно такой типаж.

– Скорее Люся хохлушка, она же Терещук! А я русская душою! – не согласилась Нина.

– Хохлушка, говорю тебе! Чувствительная, любвеобильная, но себе на уме, свою маленькую выгоду всегда знаешь.

– Неправда, от наивности и доброты всю жизнь в пролете!

– А я кто? – спросила Оля, заинтересовавшись.

– Ты вне нации.

– Потому что больная?

– В том числе, – не пощадил ее Алик. – А вы, герр Бояринов и фрау Бояринова – чистокровные породистые немцы, практичные и хозяйственные, и Паша такой же.

Все семейство в унисон польщенно улыбнулось – они были не против.

– Наташа наша – русская до последней косточки. Коня остановит, в избу горящую войдет – это про тебя, красавица.

– Да уж точно, – не стала спорить Наташа.

– Суров, Виталий Геннадьевич, алло, про тебя говорю, только в морду не бей.

– Чего? – поднял голову от тарелки Суров.

– Ты у нас мексиканец. Тебе давай революцию и текилу. Устроишь революцию и тут же ляжешь в гамак. Размышлять.

Суров хотел было обидеться, но слово «размышлять» примирило его с характеристикой Алика.

– Кто остался? – спросил Алик.

– Никто, – сказал Антоша.

– Ты остался. Не напрягайся, Антоша, я знаю, что ты патриот, и это в кон, потому что ты тоже, как Наташа, русский. Но, чтобы вы знали, русские женщины и русские мужчины это разные нации. Русская женщина коня остановит и в избу войдет, а русский мужик будет репу чесать. Он сомневаться будет. Зачем коня останавливать, может, это вольный конь и бежит по своим делам? Зачем избу тушить, она и старая, и надоела, пусть догорит, мы новую построим. Правда, новую он не построит, скорее землянку выроет, да еще будет говорить, что это самый лучший вид жилья.

– Пустослов ты, Алик.

– Возможно. А о тебе все в одно слово укладывается – тоскливый ты. Как русскому мужику и положено. Для тебя идеал всегда в прошлом. И даже не в прошлом, главное – не там, где ты.

Антоша неспешно налил стопку, выпил и сказал:

– Все это на поверхности. А если посмотреть вглубь…

– Потом посмотрим! Еще я остался и Ксения. Мы – граждане мира. Мы ваша надежда и ваше будущее, если хотите. Согласна, Ксюша?

Алик положил руку на мою. Возможно, все сказанное было сказано только для этого – положить на мою руку свою, еще красивую, еще мускулистую, но уже подсохшую, пожилую, с дрябловатой кожей…

– Странные мы все, – сказала Оля. – Вот, допустим, человека тащит к пропасти.

– Кто тащит? – очнулся Суров, который, поев, не протрезвел, а наоборот, стал совсем пьяным, начал задремывать, кренясь головой к тарелке.

– Неважно. Никто. Поток тащит. А он каждые сто метров празднует, что стал ближе к этой пропасти.

– Дни рождения имеешь в виду? – спросил Алик.

– Ну да.

– А я свой никогда не отмечаю.

– Потому что никто не придет, – сказала Люся.

Бояринова-мать, как человек, привыкший добиваться намеченной цели любым путем, даже если разонравились и цель, и путь, поставила вопрос прямо:

– Оля, если без теорий, по-честному, нам уйти, что ли?

– Да конечно, давно пора, – сказала Оля. – А еще лучше было бы – не приходить. И я это каждый раз говорю, а если не говорю, то намекаю всячески, а вы приходите и приходите. Я всех имею в виду.

– И меня тоже? – спросила Наташа.

– И тебя. Рада видеть, но не сегодня.

– Ясно! Спасибо! Паша, пойдем! За столом и стульями, за посудой потом приедем.

О столе, стульях и посуде было сказано для того, чтобы Оля вспомнила о трудах и стараниях дочери, чтобы ей стыдно стало. Но Оля лишь улыбнулась. Она всегда знала, как знаю теперь и я, что в любой ссоре обиженным быть выгодней, а часто и приятней, чем обижающим.

Наташа и Паша ушли, следом убрались и Бояриновы. Вылезали из-за стола и шли к двери молча, но в двери Бояринова-мать остановилась, повернулась и сказала:

– Ладно, Оль, будет как ты хочешь. Не только на дни рождения не придем, но и вообще тебя утомлять не будем. Да, Игорь? Всем до свидания!