Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

Катька тоже была рассеянна, шагала, думала о чём-то, Упыря не слушала. Так что получалось, что он рассказывал будто сам себе.

Показался Кирпичный, и Катька сказала:

– Ну всё, дальше я сама.

Мы остановились.

– Сами-то до дому дойдёте? – насмешливо спросила она.

– Дойдём, – пообещал я.

– Ну, давайте. – Катька сунула руки в карманы и пошагала к своим владениям.

Возвращались мы почти в темноте и молча. Разошлись на перекрестке, Упырь побежал к себе за мост, а я к себе пошёл. Очень хотелось поговорить с матерью, поругаться, поорать хорошенько. Вообще, мне хотелось и хуже сделать, так, чтобы ей больно стало.

Но ничего не получилось. Горел свет. В большом доме на кухне сидели мать и Сенька. Они о чём-то разговаривали, и мать смеялась. Я не стал к ним заходить, потихоньку пробрался к себе. Достал свечку, отгородился листом картонки – чтобы не очень отсвечивало и стал писать.

Я писал долго и исписал две страницы такими словами, которых не стоило оставлять на бумаге и не стоило произносить. Но страницы я эти не вырвал, а, наоборот, поставил дату и точное время. Потом прочитаю. Кстати, вполне может быть, эти две страницы будут мне полезны, потому что тут я от души всё написал. Говорят, что от таких слов должны сгущаться негативные энергетические поля, а ничего не сгустилось, и дыр в бумаге не проело, не кислота.

Наш город – самое скучное место на планете. Тут никогда ничего не происходит. Последнее интересное событие – крушение поезда. То есть двух. Два товарняка лоб в лоб, всё перевернулось в три этажа ростом.

И всё. Больше ничего.

Метеорит вот только. Но на самом деле нет никакого метеорита. А если и был когда-то, то его давно нашли. Некоторые считают, что метеорит это не метеорит, а корабль пришельцев, об этом я говорил. Пришельцы приземлились и теперь ждут своего часа, чтобы потом вылезти из глубин, ну и всех нас тут поработить.

Когда нас поработят, тогда город наш, наверное, прославится. А так…

Так одни поезда, справа налево, слева направо, ночью гудят. От Вырвиглазова дома до железной дороги недалеко, это будит в нём уезжальные настроения. Вообще Вырвиглаз – типичный такой уезжальщик, сидит на крылечке, смотрит на составы и ноет о том, что в такой дыре не жизнь, а загнивание. Что ничего у нас нет, что всё тоскливо, что никаких перспектив, что он хочет поскорее дожить до восемнадцати, чтобы пойти в армейку. И сюда он уже не вернётся – или на контракт останется, или в Питер двинет, там вся жизнь настоящая…

Я его не разочаровываю. Я ему не говорю, что его скорее всего ни в какую армию не возьмут – там и без того дураков хоть отбавляй. И дальнобойщиком он не устроится – медкомиссию ему не пройти ни в какую, права не дадут. А возьмут его на пилораму. И будет он там пилить и пилить, а потом лес кончится, и он уже не будет пилить…

По большому счёту я его понимаю. Тут скучно. И тяжело.

Вот вся неделя. Она прошла никак, мы ходили на работу, а после работы ничего не делали. Нет, делали, была тысяча каких-то пустых дел, но чтобы для души чего-то, то нет, ничего. А если это ничего умножить на двадцать лет, то многие начинают задуриваться. Те, кто покрепче, уезжают в Кострому, на работу там устраиваются или в химдым поступают, а из Костромы и в Москву можно.

Наверное, я тоже хочу уехать.

Я об этом ещё не задумывался конкретно, но хочу. И не из-за каких-то там перспектив, а так. Отсюда. И подальше. Мне хочется подальше. Особенно когда пахнет котлетами.

Суббота. У матери был выходной. Она что-то жарила, варила и отбивала, пахло не только по всему большому дому, но и ко мне залетало. Котлеты. Вчера бабушка принесла откуда-то двух кроликов, теперь из них приготовлялись диетические котлеты, в больнице ведь надлежит диетически питаться, так здоровье восстановится скорее. И пироги, судя по запаху, пеклись. С капустой. И с яйцами, не диетические совсем. Одним словом, готовился большой поход в больницу. Так сказать, к одру. То есть, тьфу-тьфу, к постели больного.

Сенька и тот в подготовке участвовал – тёр морковь. В результате этих кулинарных манипуляций все окрестности здорово пропахли едой, а у меня не было аппетитного настроения, так что я забрался на чердак, там пахло больше пылью и деловитыми осами, отстроившими под потолком гнездо размером с арбуз.

На чердаке есть небольшое оконце, из него видно лишь небо и рябину. Рядом с окном я поставил старое кресло, хотел посидеть немного, но взгляд мой упал на буфет. И тут же вспомнил про свою идею. А почему нет, собственно? Делать всё равно нечего.

Я быстренько сбегал на чердак, собрался, осторожно вылез из дома и попытался скрыться через свой излюбленный тайный ход.

– Куда? – из-за угла дома высунулся Сенька.

– Туда, – ответил я.

– К старпёру не пойдёшь?

– Уже ходил.

– Смотри, лишит наследства, – осклабился Сенька.

Я не стал спорить, сорвал зелёную картошку и пульнул в брата. Попал удачно в лоб. Сенька метнул картошку в ответ, но промазал.

– Ну ты, бразильская свинья… – начал ругаться Сенька.

Однако я запустил ещё одну картошку. И снова попал.

– Ма! – завопил предательский Сенька. – А он уходить собирается!

Мать немедленно появилась в окне. В руке чеснокодав.

– Ты куда собрался? – спросила она. – Мы отца хотим навестить.

– Я не могу, – сразу же ответил я.

– Почему это?

– Мы с Денисом договорились встретиться, – тут же соврал я. – Хотим пойти покупаться…

– Покупаться! – возмутился Сенька. – Вчера покупаешься, мы идём к отцу! У тебя совесть вообще есть?! Отец, он, можно сказать…

Ему не хотелось тащить еду. Всё очень просто.

– Пусть идёт, – остановила его мать.

Сенька злобно харкнул в мою сторону. Не дохаркнул.

Я ушёл. Ни к какому Денису я не собирался идти. Надо было зайти в школу, кое-что сделать. Да и погулять хотелось.

В парке никого почти не было, только сосны скрипели. Я побродил немного возле эстрады, потом лёг на скамейку и ленился, наверное, с полчаса. Лениться очень полезно, тот, кто регулярно ленится, живёт гораздо дольше – у него организм отдыхает и самовосстанавливается. И сосуды в мозгу прочищаются. Я валялся на скамейке, слушал, как скрипят сосны. Мимо проковылял незнакомый алкаш, потом появился Розгин со своей дрессированной овчаркой, и начал дрессировать её ещё, мне показалось, что он учит свою собаку искать грибы. Розгин свистел в свисток, вскрикивал, ругался на собаку и глупо шумел, мне эта активность надоела, и я отправился в школу. Надо было сделать кое-что.

В школе было по-летнему пусто. Из спортзала доносились грохот и кряканье – тренировались гиревики, у них скоро какая-то гиревая олимпиада. Гиря – самый демократичный вид спорта. Демократичнее его одни шахматы – гиря стоит полторы тысячи, а шахматы всего двести рублей.