Андрей Виноградов - Не ум.ru [litres]

Но я уже объявил во всеуслышание, что не дачник. Вытурили меня с дачи. По-тихому выперли. Я, собственно, и не сопротивлялся. Не дачник ведь. Дача для меня – это место, где не подобревший в старости гегемон держит в осаде бесполезную в земледелии и ремёслах интеллигенцию. Я же, смею надеяться, – она и есть. Интеллигенция. Так на хрена ж мне вся эта морока?! Я от гегемона и в городе устаю – хоть волком вой. Однако же на чужих загородных, незадымленных и незакашлянных просторах погостить могу. И даже с превеликим удовольствием. У Кимыча, к примеру, есть хибарка с недалёкой речкой, где окушки жиреют нам на уху… Совсем недавно битый час смотрел, как готовят уху. Процесс заворожил настолько, что упился в хлам. Никогда до этого телевидение не влияло на меня так сильно. Я кое-что записал, многое запомнил, жду оказии применить. Жаль только, что на День космонавтики, а это в наших широтах еще не дачный сезон… Убьют Кимыча. Пырнут ножом в двух шагах от квартиры, когда спустится на этаж ниже к мусоропроводу. На их этаже, расскажет жена, мусоропровод вечно забит всякой дрянью. Как и у меня в подъезде. Тоже мне эксклюзив. Кто? За что? Так и не докопаются. Скажут: «Случайно. Не повезло мужику». Имея в виду, что не вовремя вышел ведро выносить. Не то ведро подвело, не то мусор подкачал. Только такая смерть и может приключиться с Тё. Случайная. Как споткнулся. Столько разочарований пережил человек. Помню, говорил: «Смерть – это самая короткая шутка. Только подумаешь, что самое время рассмеяться, но не успеваешь. А если хотя бы ухмыльнуться удастся, значит, не твой еще час».

Философ. А по-моему, так полный pendejo. Это «раздолбай» по-испански.

На похоронах выяснится, что вся мужская родня Кимыча как есть коротышки. Низкорослые, мал мала меньше. И по этой причине гроб я, скорее всего, не понесу. Как бы мне ни сутулиться, приспосабливаясь к окружению, претендуя если не на единородство, то хотя бы на соразмерность, все одно не избавлюсь от образа существа инородного. Даже самые опечаленные из пострадавших от утраты пусть лишь на секунду, но улыбнутся глазами, глядя на «перекошенную» процессию, что неправильно, а потом уйдут обратно в себя, в свое горе. Я же в чужом горе, в нем страдается легче. Короче, либо мне надо будет самому в одиночку Кимыча, упакованного в дерево, на плече нести, либо скорбно шагать в общей скорбящей группе родни и товарищей позади.

«Но ведь я и не родня, и не товарищ».

«А кто тогда?»

«Ну… Почти друг. Есть же такая позиция?»

«Промежуточная?»

«Да хоть какая».

«Не знаю. Друг есть, приятель тоже присутствует, товарищ по службе, соратник по долгу, по духу, по… хрен его знает по чему еще, сотрапезник, собутыльник, соучастник…»

«Совладелец. И всё. Прошу».

«Еще вариант, если жизнь не мила, как хочется гроб нести – на корточках передвигаться. Но, учитывая повод, это не слишком уместно и, что важно, практически невыполнимо. Проблемы роста, хоть и не экономика».

«И пальто…»

«Да, и пальто… Полами по асфальту…»

«То есть присядки в пальто – никогда?»

«Угадай».

«Значит, пойдёшь в массовке».

«Я всю жизнь там. Удивил».

Музыку родня Тё закажет странную. Ее звуки будут биться в голове, как птенцы кукушки, вышвыривая прочь все свое, привычное, родное. Меланхолия ниспадёт на меня, подобно крылу гигантской бабочки, утраченному прямо на лету. Куда, на чьи головы рухнет потерявшее управление однокрылое тело – меня не заинтересует.

«Вот оно, отличие пытливого ума от погрязшего в лености».

«Кто бы говорил».

Так подумаю. Разумеется, меланхолично – невыразительно и неторопливо.

Если вдуматься, то суть меланхолии в привычности восприятия жизни. Я, к примеру, не вижу вокруг ничего непривычного. Это повод подумать о себе как о настоящем эпикурейце, потому что вроде как научился извлекать наслаждение из пустяков: почтовый ящик пуст, в нем нет рекламы; телевизор сдох и в доме больше нет новостей; кредитор неделю как не объявляется и притом совсем не забывчив; место обнаружил в газете, где ни слова о президенте, судя по виду – самое зачитанное… Не до дыр, конечно. Дыра, окруженная главой государства, – слишком волнительный образ, можно не пережить.

Во время поминок вдова сунет мне в руку конверт с моим именем. Именно сунет, а не отдаст. Потому что между исполнением печального долга и пожеланием «бери и проваливай» есть разница. Я ее понимаю. В конверте обнаружится дорогой и пижонский блокнот «молескин», перетянутый, как положено, резинкой. В нем три странных записи.

Первая: «Марс не будет атаковать Землю. Он заключит ее в объятия и трахнет в один из радиальных тоннелей метро. Я бы предложил поближе к станции Марксистской».

Вторая: «Я ведь тоже живу в своем обособленном мире как в пузырьке воздуха. Пузырёк выпуклый, поэтому люди видят меня по-разному, но никто – таким, какой я есть на самом деле. Возможно, что я вообще не более чем отражение от блестящего, отполированного дыханием воздуха. Поэтому не стал всматриваться в дурацкие графины».

Третье: «Вы только представьте себе, что у Отелло с Дездемоной трое слабоумных детей. Как думаете: проще ему в таких обстоятельствах было бы порешить жену? Я так даже не сомневаюсь. Да, кстати… Или некстати? Среди детей – ни одного чёрного. Но Дездемона тут ни при чем. Она об этом мечтала, и мечты сбылись».

Круто. Признаться, никогда не подозревал Кимыча в тяге к сочинительству. Отнесу это на свой счет: рядом с неудачником странно не попытать своего счастья. Должно же быть незанятое пространство. Творчество – оно сродни инфекции. Правда, для того, чтобы инфекция схватилась, прижилась и развилась, нужна, как мне кажется, не только благоприятная среда, но и… генетическая предрасположенность? Я право не знаю. Но что-то нужно, и это неоспоримо.

Меня самого зацепит куда легче, чем Тё. Хозяин «Трамвайной остановки» неприлично распалится из-за графинчиков, дерзко перебитых мною в тот вечер, когда я буду провожать своего товарища. Уже без него. Но с неожиданной ясностью, насколько этот корейский бес-шаман-чукча-пьяница-доставала-вообще-неведомо-кто… – был мне дорог. Я постараюсь, из кожи вон буду лезть, но так и не сумею доходчиво объяснить чудаку хозяину «Трамвайной остановки» Ризо, что невозможно, совершенно бессмысленно и даже опасно пытаться понять нашу жизнь, подглядывая за ней из-за стекла, кайфуя в стерильных микроскопических пузырьках. Он, Ризо, хоть ему и многое можно, все же туповат.

– Пусть окунутся в наше… во все наше, даже если передохнут потом! – буду кричать тупице в лицо. Зачем только слова выбирал, чтобы без мата. Всяко можно было. Выдрессировали, суки. Теперь обратно расдрессировываться. Вот же неймётся, мудакам, жизнь мне осложнять!