Сергей Докучаев - Глиняный сосуд

— Дело вот в чем, душенька. Кстати как вас зовут?

— Алена.

— Так вот Аленушка, у нас сегодня на объекте из-за Вашего папеньки произошло чрезвычайное происшествие. Он требует его признать здоровым и отпустить проповедовать в народе. Мы бы и рады его отпустить, но ведь это больница. Прежде нужно выздороветь, а Ваш папенька то кинется на врача, то бьет и пугает других больных. Однажды и вовсе чуть себя не поджег. Вот и сегодня, после месяца пребывания в смирительной рубашке, во время обработки язв на теле заперся в кабинете и теперь грозится убить медсестру.

— Так я могу его увидеть или нет?

— Ну, разумеется. Мы теперь сами больше заинтересованы в этом, чем Вы.

Алену досмотрели на наличие посторонних предметов, дали белый халат и бахилы. Они прошли длинным сумрачным коридором, который источал отвратительный запах гниения, нашатыря и мочи, потом миновали шесть дверей, потом спустились на лифте на три этажа, потом поднялись по лестнице на три заплесневелых заплеванных пролета и наконец, идя по коридору, который также ужасно пах, услышали крики.

— Да, и еще, душечка, Ваш папенька относится к группе пациентов, которые страдают от всякого рода галлюцинаций и голосов в голове.

Крики усилились. Показалась толпа в белых халатах и масках. Их было человек двенадцать. Все крепкие — как на подбор. Алена узнала голос отца. Добавилась лишь истеричная хрипотца.

— Дмитрий Егорович, вот, привел дочь, — любезно доложил Егор Дмитриевич.

Все посмотрели на Алену профессиональным оценивающим взглядом, видимо не веря, что у того, кто кричит за дверью, может быть адекватная дочь. Практически полная копия Егора Дмитриевича (за исключением, пожалуй, что пучка седых волос, не до конца прикрывающего начинавшуюся лысину), Дмитрий Егорович подошел к Алене, осмотрел ее, зачем-то понюхал и тихо произнес:

— Позвольте представиться. Заведующий больницей. У нас, как Вы уже поняли, происшествие. А завтра приезжает комиссия. Сами понимаете, чем это может нам грозить. Понимаете ведь? Вижу, что понимаете. Поговорите с вашим папенькой, душечка. И я обещаю Вам, мы поставим его на ноги.

Он подошел к двери процедурной и громко с добротой в голосе сообщил:

— Лев Николаевич, дорогой, а у нас для Вас подарок. К Вам пришла ваша дочь, Алена. Будьте добры, откройте.

— Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом — и ты губишь меня? Вспомни, что ты, как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?

— Лев Николаевич, голубчик, откройте. К Вам вернулась дочь.

— О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда бог хранил меня, когда светильник его светил над головою моею, и я при свете его ходил среди тьмы; как был я во дни молодости моей, когда милость божия была над шатром моим, когда еще вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня, когда пути мои обливались молоком, и скала источала для меня ручьи елея.

— Лев Николаевич, к Вам пришла дочь, — повторил заведующий больницей.

Тут Лев Николаевич замолчал. Было слышно, как он на цыпочках подкрался к двери. Дмитрий Егорович подозвал Алену.

— Папа, это я, Алена. Мне очень нужно поговорить с тобою. Пожалуйста, открой.

Лев Николаевич молчал несколько минут, а потом закричал так, что медсестра за дверью заплакала еще громче:

— У меня нет никакой дочери, и никогда не было, а та, дворняжка, которая за себя ее выдает, пусть возвращается на дорогу, где была подобрана светом очей моих!

Послышалось падение стеклянных колб на пол.

— Я слышал о тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят тебя; но я не отрекаюсь и не раскаиваюсь в прахе и пепле.

— Голубчики, ломайте дверь, — приказал Дмитрий Егорович, промокнув платком пот с толстой шеи. — Мне сегодня еще на ипподром идти с женой.

— Скачки или представление, Дмитрий Егорович? — спросил заискивающе Егор Дмитриевич.

— Представление. Названия не помню, что-то про дрессированных кроликов и удавов. Я, знаете ли, больше люблю тихо проводить вечер перед телевизором, выпив рюмочку коньячка, но обещал душечке на день рождения.

— А какой коньячок Вы любите, Дмитрий Егорович? — спросил Егор Дмитриевич, когда по двери был нанесен первый таранный удар. — «Наполеон» пробовали?

Короткая дорога от психиатрической больницы до метро шла через парк имени Сорока лет Октября. В начале парка рабочие с востока сажали молоденькие каштаны. Они заботливо подвязывали их веревками, чтобы ветер с далекой Родины не сломал тонкие стволы, поливали и рыхлили землю вокруг. В самом центре парка стоял памятник Фридриху Энгельсу, который большинству молодых людей ни о чем не говорил. Не помогали даже выпуклые буквы на постаменте.

Алена вдруг вспомнила спор отца и иерея Михаила. Отец тогда, по обыкновению побелел, вскочил из-за стола, подбежал к книжному шкафу, взял труд Энгельса: «К истории первоначального христианства» и стал целыми кусками цитировать про единство Христа с рабочим классом, про классовую борьбу, про построение рая на земле. Когда отец посчитал, что победил, иерей прихлопнул все сказанное, как муху, одной фразой того же Энгельса: «Христианство вступило в резкое противоречие со всеми существовавшими до сих пор религиями».

Зазвонил телефон. Копаясь в сумке, Алена наткнулась на банку с обезболивающими таблетками. По спине пробежал холодок. Телефон продолжал надрываться.

— Да.

— Алена, здравствуйте. Это Виктория. Мы с Вами были на похоронах отца Михаила.

— Да-да, я помню. Здравствуйте.

— Звоню вот по какому поводу. Мы решили перевести Максима из реанимации в отделение. Мест в реанимации катастрофически не хватает из-за жары. Профессор считает, что можно перевезти в палату. Мы бы Вас не беспокоили, но после генетической экспертизы стало известно, что при взрыве дома погибли не только родители, но и брат Максима со всей семьей. Родственников, как я понимаю, у него больше нет. По крайней мере, мы ничего о них не знаем. Вы не могли бы поухаживать какое-то время за Максимом, раз он ваш знакомый? Медсестры будут помогать. Думаю, это ненадолго.

Донесся голос торговца у метро, зазывающий купить именно у него тонкую пшеничную лепешку, начиненную несвежим мясом.

— С чего ты должна с ним сидеть? — услышала Алена раздражительный голос внутри себя. — Он тебе никто. Без тебя обойдутся.

— Вы меня слышите, Алена?

— Ему стало лучше?

— Он пока стабилен, а в реанимации мест катастрофически не хватает. Жара косит людей как тростник.

— Откажись немедленно, — вновь застучал голос. — Пустое дело. Он уже покойник. Думай о себе. У тебя своих проблем хватает.

— Ну, так что, Алена? Профессор просил у Вас узнать, прежде чем переводить Максима. Да или нет?