Сергей Докучаев - Глиняный сосуд

В нос стали вторгаться стойкие запахи чеснока, карри, испражнений и гудрона.

— Скажи нет, — настойчиво твердил первый голос.

— Скажи да, — вдруг прорвался другой, тихий голос из темного душного подвала, заставленного ящиками с расчетом, самолюбием, выгодой, корыстью.

— Алена?

— Хорошо, Виктория Сергеевна, я согласна, — сбивчиво ответила Алена, сама не веря тому, что сказала.

На выходе из парка стояли старые умирающие каштаны. Часть из них недавно была спилена, и на больших свежих пнях с лепешками уже сидели таксисты, менеджеры в дорогих наглаженных костюмах, и студенты, мечтающие стать таксистами или менеджерами.

Продолжая слушать врача по телефону, она, хромая на одну ногу, вышла к ярко-красной букве «М» и встала в длинную очередь, поддавшись рекламе. От всех настойчивых предложений сынов востока познакомиться она вежливо отказалась.

После божественной литургии Алена вышла из храма преисполненная радости, ее лицо будто светилось изнутри. В кармане пиджака лежала просфора, кусочек которой она собиралась дать Максиму.

— Люди, что батюшка говорил во время проповеди? — спросил вышедший из храма в окружении правнуков слепой столетний старик. — С Курской дуги ничего не вижу и почти не слышу.

Его единственная медаль позвякивала и переливалась на солнце.

— Он, дедушка, рассказал про найденную в Египте археологами пшеницу, которая пролежала в пирамиде 3000 лет и не дала плода, — улыбаясь, объяснила Алена на ухо старику. — Мы в крещении получаем лишь семечко, которое еще нужно потрудиться вырастить. Само по себе оно не станет входным билетом в Царство Божие.

Алена обняла деда, поцеловала в морщинистую щеку, сказала: «Спасибо за Победу!» и, прыгая через лужи, поспешила обратно в «склиф» к Максиму. После причастия она всегда переживала возвращение к себе настоящей, подлинной, начинала видеть мир как Христос. После причастия слезы радости, умиления и глубочайшего сострадания ко всему живому застилали ее глаза.

— Христос воскресе! — окликнула какая-то старушка, когда Алена перебегала Сретенку на зеленый сигнал светофора.

— Воистину воскресе, — радостно ответила Алена и в тот же момент, когда последние звуки слетели с губ, ее на пешеходном переходе сбила черная машина представительского класса.

Колеса тихо прошуршали по сырому асфальту еще несколько метров, и лишь затем остановились. Алену почти сразу же вытащили из-под машины, но никаких признаков жизни она уже не подавала. Улыбка застыла на ее красивом лице. До приезда кареты скорой помощи тело спрятали от дождя в сетевую аптеку «Ниневия».

В это же время в ординаторской кардиологического отделения повисла гробовая тишина. Зазвонил стационарный телефон. Виктория Сергеевна вздрогнула. Агаров протянул руку, ставшую как сухой лист, и снял трубку:

— Кардиохирургия, слушаю.

Несколько минут он молчал. Потом, не отнимая трубки от уха, посмотрев на Викторию, спросил:

— Мы же его выписывать собирались. Что могло случиться?

Он жестом показал Виктории Сергеевне, чтобы та налила ему кофе покрепче.

Агаров положил трубку на базу и сообщил:

— Умер Шаховский.

— Стал умываться и упал, — попыталась оправдаться Виктория, наливая густой кофе в чашку. — Скорее всего, неустойчивая желудочковая тахикардия. У него и раньше были подобные эпизоды.

Агаров пригладил седые усы, и уже стал подносить чашку с кофе ко рту, как вбежала дежурная медсестра и сообщила:

— Еременко Максим пришел в себя!

Виктория Сергеевна выбежала из ординаторской, забыв стетоскоп. Пока бежала, в ее голове родились и умерли сотни всевозможных версий того, что нужно сказать Максиму про семью. Решила, что Алена справится лучше нее.

В палате уже копошились медсестры. Виктория Сергеевна взяла тонкое, почти девичье, запястье Максима и сосчитала пульс. Проверила зрачки. Пальпировала живот. Убавила скорость автоматической подачи какого-то лекарства. Попросила медсестру принести стетоскоп и тонометр из ординаторской.

Все с интересом разглядывали Еременко, будто впервые его видели. Даже Михаил Иванович оторвался от детектива.

— А Елена Николаевна сегодня работает? — наконец спросил Максим, не своим голосом. Потрескавшиеся губы причиняли каждому его слову боль.

— Для него еще все живы, — прошептал кто-то.

Врач и медсестры переглянулись.

— Позвоните домой, моим родителям, пожалуйста.

Все вновь переглянулись друг с другом. Виктория Сергеевна, промокнув лоб Максима марлей, сказала:

— Не трать силы, Максим.

Профессор разжевал таблетку нитроглицерина и оглядел опустевшую ординаторскую. Потом встал и подошел к окну, держа чашку с кофе. Поливал весенний дождик. Люди, прячась под зонтами и подняв воротники плащей, спешили по своим делам. Агаров сделал несколько глотков.

К соседнему зданию, где была реанимация, подъехал небольшой грузовик с будкой. Вышли двое санитаров, и скрылись в подъезде. Дворники машины продолжали работать. Через минуту санитары показались вновь, толкая перед собой каталку с человеком. Профессор пригляделся. Да, эту бородку и сократовский лоб сложно было с кем-то перепутать.

— Доктор философских наук Шаховский…

Санитары открыли двери будки, скинули простынь с окоченевшего тела на сырой асфальт, взяли профессора за руки и ноги, и закинули внутрь. Именно закинули, как кидают мешок с картошкой. Потом они плотно закрыли двери, сели в кабину и уехали. А простынь, словно сброшенная древнегреческая туника, осталась лежать на асфальте, мокнуть под непрерывными иглами дождя.

Все последующее после Пасхи лето, машина, забравшая тело философа, еще не раз подъезжала к дверям реанимации.

— Я не очень хорошо понимаю, что такое счастье, но, наверное, это когда в каникулы просыпаешься утром позже всех, подбегаешь к окну босыми ногами, а на градуснике мороз в минус тридцать, — ответил Максимка, растирая шишку на коленке. — Засовываешь ноги в тапки и, не умываясь, бежишь на кухню, где брат, мама и папа едят с чаем горячие блины.

— Мне бы твои заботы в двадцать три года, — пытаясь вытащить из пачки сигарету, пробубнил Максим. — Я вот не знаю, прошел собеседование или нет. Если пройду и получу должность — жена будет счастливой. А будет счастлива она — буду и я.

— Так странно, — подумал Максим. — Между мной и им разница всего в два года, а кажется, что уже целая пропасть.

— Счастье…, — сказал Максим Петрович, зевая. — Вот у меня к шестидесяти годам есть шикарный дом. Я третий раз женат. У меня трое детей. Я объездил весь мир. Меня обожали женщины, мной восхищались мужчины. Это редкая судьба. Всем бы прожить такую жизнь. Я не испытал забвения, в отличие от многих коллег по цеху. Я написал то, что хотел написать. Все мои важные романы были экранизированы при моей жизни. Я был законодателем литературной моды и стиля. Я недавно получил главную мировую премию по литературе. Если все это называется счастьем, то я, дети, счастлив.