Ольга Птицева - Зрячая ночь. Сборник [СИ]

И такое было, да, мам? Что почувствовала ты, когда включила телефон после седьмого урока, а там тысяча пропущенных звонков от Мишки и деда? И ни одного от меня. Что ты подумала? Что пронеслось в твоей упрямой, правильной голове? Мне до смерти хотелось задать хоть один из этих вопросов. Но мы никогда не говорили о вещах, важных на самом деле. Слишком это сложно, неудобно и больно. Куда легче просто выключить телефон.

«Кому ты оставляла ключи от дома?» — Может она хоть эсэмэску прочитает, окончив дневную норму чистого и светлого, которое нужно вдолбить в темные и дремучие головы старшеклассников.

Не успела я подняться с диванчика и решить, что вначале — почистить зубы или поесть, — как телефон запиликал новым сообщением. На секунду мне даже стало совестно за все, что я успела надумать про маму. Но смс пришло от Мишки.

«Вообще тебя не слышно, что с сетью? Чиню машину, постараюсь выехать к вечеру. Как кошка?»

Я нервно хохотнула.

«Мурчит, ластится, фоткается с дедом. Ты почему не сказал, что на комоде снимок оставили? Чуть сама не умерла, когда в дом вошла».

Зеленая полосочка отправки медленно поползла от одного края экрана к другому, но замерла на середине. У сообщения появился восклицательный знак. Я попробовала снова. Ничего. Встала, подошла к окну, выставила руку с телефоном в форточку, ткнула на сообщение. Та же история.

— Да твою ж мать…

Дети города и думать не могут, что есть еще на планете места без мощных телефонных вышек. А они есть. И ближе, чем кажется.

Я чертыхнулась еще раз и смирилась. Мишка останется без ответа. Пусть чинит тачку и приезжает как можно скорее. От приступа упрямой самостоятельности не осталось и следа. Находиться здесь одной оказалось куда менее увлекательно, чем я думала. И куда более жутко.

Но голод это не отменяло, как и дурной привкус в нечищеном рту. Я осторожно прошлась по комнате, потянула рассохшуюся дверь, за которой скрывался темный коридорчик к чулану и ванной. Щелкнула выключателем. Еще одна тусклая лампочка нехотя зажглась. С проводкой тут точно была беда.

Как и с трубами. Кран долго гудел, выплевывая ржавые ошметки. Но все-таки разразился тоненькой, мутной струйкой. Если Мишка планировал выручить за дом хорошенькую сумму, то я могла бы его разочаровать. Да и перестраивать тут нечего. Даже новый дом в такой глуши — бессмысленная трата денег. Что говорить про старую развалюху?

Дед начал строить его через четыре года после войны. Ему было лет пятнадцать, когда она закончилась. На фронт не взяли, уговорил не рваться таким молодым отец, списанный в тыл без обеих ног. К сорок пятому у деда не осталось никого. Ставший калекой отец быстро умер от двустороннего воспаления, как все лежачие. Мать с младшим братом убило прямым попаданием снаряда в бок дома. Даже хоронить нечего было. Так и закопали пустой гроб, один на двоих. Дед не любил об этом рассказывать. Он вообще молчал обо всем, чем жил до рождения мамы. Но ведь родилась она куда позже, когда деду исполнилось тридцать два.

Как прошли эти семнадцать лет? Я знала лишь, что бабушку дед встретил в сорок восьмом. Его по направлению прислали в Боброву гору поднимать совхоз. Сказано — сделано. Как познакомились они, как влюбились, как сумели выжить в страшные, тяжелые годы после войны, оба сироты, такие юные, такие одинокие? Почему-то наш словоохотливый дед сразу же мрачнел и замыкался в себе, стоило только спросить об этом. Но любовь эта точно была, ведь ради молодой жены дед и совхоз поднял, и дом выстроил. И дочку они родили, пусть позже, значительно позже.

Мама помнила бабушку плохо, но все-таки могла что-то рассказать. Говорила, что та была очень красива. Высокая, с длинными волосами, которые чуть вились к концам. Почему-то они отпечатались в маминой памяти особенно хорошо. Она хватала ручками завитки и тянула на себя, а бабушка, молодая еще женщина, пережившая и войну, и голод, и разруху, смеялась, брала дочь на руки и кружила по дому.

По этому самому дому. Скользила голыми ступнями по новым еще доскам пола, перебирала в руках посуду, вытирала пыль, рвала во дворе бархатцы и тюльпаны, чтобы в доме всегда были живые цветы. На мгновение мне показалось, что я слышу, как скрипят половицы под ее легким шагом. Как она чуть слышно напевает ту же мелодию, что мурлыкала мама, собирая нас с Мишкой в дорогу. И даже пыльный дух дома вдруг сменился свежестью срезанных пионов.

Я стояла, склонившись над раковиной, по лицу еще текла вода, руки тоже были мокрыми, спина начинала ныть от неудобного положения, но выпрямиться вдруг стало нестерпимо страшно. Казалось, шелохнись я, и образ бабушки, вспыхнувший вдруг, станет реальным. И я правда увижу ее, умершую, когда маме не было и десяти.

Этот страх выпрямиться, обернуться, увидеть собственными глазами, что все, пугающее меня, плод моего же воображения, лишал сил. Так бывало и раньше. Много раз. Когда я вдруг застывала в дверном проходе, уверенная, что из темноты комнаты, в которой мои же руки секунду назад выключили свет, ко мне тянутся чужие, скользкие пальцы, готовые вцепиться и утащить во тьму.

— Это все иллюзия, — уверял Леня. — Твой страх обусловлен тем, что в темноте человеческие чувства, предупреждающие об опасности, практически равны нулю, ты же ничего не видишь, потому и не представляешь, что делать. Тебя пугает не темнота, а неизвестность.

— И что делать с этим? Я могу и час простоять, как вкопанная, пока не отпустит…

— Оставляй включенным радио, например. Легкий звуковой фон тебя расслабит. Попробуй зажечь фонарик и зайти в комнату, откуда вышла. Ты поймешь, что все знакомые предметы на местах, и никаких чудищ. Совершенно никаких.

«Никаких чудищ. Кроме меня самой», — думала я, представляя, вот пальцы, которыми Леонид держит синюю папочку, погружаются в мои волосы и притягивают меня ближе, ближе, еще ближе и еще.

А теперь, стоя у старого умывальника, я спиной чувствовала, как ко мне приближается что-то злое и сильное, что-то мерзкое, что-то, способное затащить меня во тьму еще большую, чем Ленины холеные руки.

Когда дверь со скрипом отворилась, я была близка к тому, чтобы рухнуть без чувств. А лучше умереть от разрыва сердца. Но человек — живучая тварь, поэтому я распрямилась и прыгнула в сторону, сметая рукавом старые скляночки, пустые пузырьки и пересохшую мыльницу. Что-то упало, звякнув, что-то разбилось, осколки веером рассыпались по полу, заскрипели под ногами, а я схватила швабру и выставила ее перед собой, готовая драться.

Из тонкой щели между дверью и косяком на меня смотрели круглые глаза кошки. Острая мордочка выражала вежливое любопытство. Нервный смех, вырвавшийся из моего горла, больше походил на истеричный всхлип. Я перешагнула через осколки и вышла из ванны. Кошка мяукнула, махнула серым хвостом и пошла по коридору в сторону кухни. А я за ней.