Ольга Птицева - Зрячая ночь. Сборник [СИ]

Я медленно осела на пол. За последний час мною была уничтожена целая куча вещей, принадлежавших покойному деду. Нечего сказать, хороша внучка. Шесть месяцев не знала о его смерти, даже на похоронах не была, а как появилась наконец, так сразу начала крушить все, что можно было считать памятью, оставшейся семье.

— Прости-прости-прости, — вырвалось у меня.

Так и казалось, что по коридору из спальни сейчас раздадутся шаги, и дед войдет сюда, чтобы пожурить нерадивую девку. Но дом тонул в тишине, плотной, осязаемой и от того бесконечно печальной. Дом знал, что хозяина у него больше нет. И некому защитить остатки имущества. Приходи, кто хочет, круши, ломай, топчи. На тот свет не забрать ни вазу, ни фото, ни глупый латунный светильник в виде машинки с красным тентом. Ничего туда не забрать. Даже тело твое останется гнить и тлеть. Как сам этот дом.

Я тяжело сглотнула ком, мигом перехвативший горло. Нужно было собрать осколки, иначе кошка останется без лап. Первый попавшийся снимок послужил мне совком, он был широким, распечатанным на листе а4, его хватило, чтобы уместить половину черепков. Я осторожно понесла их к мешку и только ссыпая поняла, что вместе с красными кусками лопнувшего пластика среди белого стекла попадаются и багряные осколки. На одном, особенно крупном, хорошо угадывался ярко прорисованный лепесток мака.

— Да что у тебя, сервиз, чтоли, был? — Дед не ответил. — Вот же ж пошлятина.

Одиночная чашка с красным цветок еще могла показаться трогательным приветом из детства. Но целый набор цветасто расписанной посуды никак не вязался с аскетичным взглядом на жизнь, которым славился дед. Оставалось только пожать плечами и списать все на проявление старческой деменции. Или как там называется пора, когда мозг решает, что время вышло, и медленно отключается первым?

Собрав остальные черепки, я наконец смогла заглянуть в нутро комода. Там не было ничего особенно интересного. Склянки лекарств пахли горькой старостью, ворох квитанций за ЖКХ отсчитывали прожитые годы, в пластмассовых корзиночках прятались связки неопознанных ключей, винтики и шурупчики, маленькие отвертки, поломанные дужки очков и даже старый походный транзистор, который дед брал с собой, выходя во двор, чтобы позагорать стоя у забора.

Чуть ниже аккуратной стопкой высились чистые рубашки. Я осторожно провела по ним рукой, ощущая знакомое прикосновение застиранной, пахнущей лавандой ткани. Дед всегда прокладывал вещи маленькими, душистыми мешочками, чтобы не завелась моль. На дверце висели его подтяжки и галстуки. Я не помнила случая, когда дед надевал их. Наверное, на мамину свадьбу. А потом на рождение Мишки. И мое рождение. А шесть месяцев назад кто-то выбирал их для него в последний раз.

В носу предательски закололо. Я зажмурилась, прогоняя слезы. Вслепую нащупала ящичек, стоящий на следующей полке. Он был обтянут шершавой кожей. Когда-то в нем лежала старая бритвенная машинка, а после дед приспособил его для фотографий. Самый дорогих, как всегда повторял.

Я точно знала, какие из них лежат там. Не открывая глаз вытянула ящичек и снова опустилась на пол. Крышка скрипнула, открываясь. С первого снимка на меня смотрел младенец. Он спал, сморщив маленькое личико. На черно-белом снимке не было видно, какого цвета покрывальце, в которое его надежно запеленали. Но я точно знала, что оно розовое. Я даже видела его когда-то. Атласное сверху, из мягкого хлопка внутри. Дед отыскал его, чтобы показать нам с Мишкой.

— Вот такусенькой я вашу маму принес домой, когда она только родилась, — сказал он, щурясь от удовольствия.

А мы доверчиво ахнули, представляя, какой маленькой должна была быть та, что через десятки лет родила нас, если поместилась в этом розовом квадратике.

Я посмотрела еще немного на спокойный сон девочки, из которой выросла моя мать, и осторожно вытащила следующее фото. Там маме было лет пять. В нарядном платьице, с огромным бантом, она спускалась с крыльца, вытягивая носочек сандалики. Серьезная, знающая, что платье очень красивое, а сандалики, наверное, очень белые, она морщила лобик, но от этого становилась еще умильнее. От криво обрезанного края фото к ней тянулась женская рука. Почему-то раньше я не замечала ее. Хотя много раз смотрела на этот снимок. Видны были только длинные пальцы, ухоженные, с коротко остриженными ногтями.

Понимание, что с края фото тянется рука моей бабушки, пришло внезапно. А следом за ним такая же внезапная мысль — я никогда не видела ее на фотографиях. Дед снимал все, что движется и нет. Запечатлял каждый наш шаг и чих. А любимую женщину не удосужился. И почему-то я так и не догадалась задать ему этот вопрос, хотя мы часто смотрели старые фотографии. А теперь уже не у кого спрашивать. К этой фатальной мысли стоило начать привыкать.

Я выудила следующий снимок — там мама шла на первую школьную линейку, букет хризантем был выше ее самой, несмотря на огромный бант на макушке. А потом она же, но уже старшеклассница. В красивой форме, с нарядным фартуком. А вот она с Мишкиным отцом подписывает бумаги, обязующие их жить долго и счастливо. Договор этот они нарушили через три года. И разошлись. Этого дедушка не увековечил.

А дальше Мишка, мягонький младенчик, пухлый малыш, кругленький первоклассник, а потом сразу долговязый ученик средней школы, стал появляться на каждом фото. После и я — в розовом одеяльце, почти таком же, как мамино. На руках у Мишки, на руках у мамы, на коленях у деда. Моего отца на снимках не было. Да и что фотографировать человека, сбежавшего в тот же момент, когда новая жизнь зародилась в нутре его женщины? После первого неудачного брака дочери дед стал умнее, а может пленка подорожала. Так что на снимках были только мы, любимые дети. И почти не было его самого.

Последним кадром, собранным в коробку, оказалась единственная цветная фотография, дед их не любил, но Мишка все-таки вручил ему на Новый год новую камеру. Собственно, эта пленка была единственной, отщелканной на нее. А потом все вернулась на круги своя.

Мы стояли у елки все вместе. Мама в красивом платье цвета сентябрьской ночи. Дед в новой рубашке, слишком сильно выглаженной в рукавах. Мишка в обнимку с Верой, рыжеволосой красавицей в полосатом костюме из льна. Ее брат Леня, как всегда прекрасный, словно античный бог, с молодой женой, уже слегка беременной, но оттого налившейся особенной, томной красотой. И я, неуместная растрепа с мрачным кругом под каждым глазом, которые я с трудом отвела от Лени за мгновение до того, как камера пискнула и щелкнула, увековечивая нас.

Крышка со скрипом закрылась, скрывая от меня каждый снимок, делающий историю моей семьи зримой и живой. Историю, часть которой я бы очень хотела забыть. Слезы закипели в глазах, еще секунда и они наконец пролились бы. Возможно, это спасло бы меня. И уж точно уняло боль.