Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

От неё он и сбежал сюда, в Сибирь. Вот из-за этих музыкальных баб он мне и не давал спуску, как мстил за погубленную музыкой жизнь. Всё гонял меня и злорадно, как садист, шипел:

— Это тебе не консерватория! А ну-ка, живо тащи раствор! — И образно ругался матом, — … мать-перемать твою в скрипичный ключ! Тут у нас без аплодисментов, без «браво» и «брависсимо!» Композитор х… (хренов). И мне пока приходилось терпеть.

И вдруг, вы только представьте, Гришков ко мне подобрел. Как оттаял, и даже один раз сказал в виде комплимента:

— Ты, Паша, хоть и музыкант, но человек. И играешь свои ноты ловко, не то, что мои сучки. Поверишь ли, до того убултыхали своими гаммами, что звук рояля и скрипки для меня, как серпом по… (одному месту). Нет, баян, это вещь, только ты играй народное, а эти этюды и арии из опер — брось. Это вредно.

Поначалу я думал, что он так резко ко мне изменился из-за моего таланта, выходило, что я затронул его душу! Но всё оказалось до смешного просто. Тут были корыстные побуждения, и не только его одного. Вот как всё получилось.

Зовёт меня как-то Иван Маркович и командует:

— Паша, бери баян и дуй к Генке Воробьёву. Гости приехали.

Я уже знал, что у Генки свой отдельный дом, жена-заочница на сессии, сдаёт экзамены, а он, как говорили мужики, «отвязанный». В это время у него справляли все экстренные праздники, и гости из треста, конечно же, были там.

Прихожу, здороваюсь. Мама родная! У них дым коромыслом. Все уже запаренные, просто весёлые ребята. Как заорут:

— О-о! Композитор! Наконец-то, родной! Подгребай! Давай ему срочно штрафную! Штрафную ему!

— Нет, что вы! Я не пью.

— Ой, ой, какие мы гордые! Какие мы нежные! Запомни, Композитор, трезвый на гулянке — шпиён!

Пришлось доказывать, что не гордый и не «шпиён».

Гляжу — народу много, и среди всей этой пьяной артели выделяется какая-то симпатичная бабёнка, но гордая и надменная, как Анна Каренина. Только вся в золоте и бархате, и под поезд её силком не запихаешь, да и не то время.

— Это, — говорят мне, — Маргарита Петровна, из отдела кадров. Вредная, сволочь, всё выламывается. Бывшая гимнастка, занимается спортом и по утрам обливается водой. Ты ублажай её, пригодится. Вон тот лысый мужик — зам. начальника треста, а эти трое — инженеры из техотдела. Остальных ты знаешь — наши.

Вижу наших девчат штукатуров и маляров, они в отважных юбках, из кофточек титьки вываливаются, все жутко накрашены.

И началось. Этот лысый зам. начальника, как Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», попросил тишины и потребовал:

— Ну-ка, Композитор, продай товар!

И я «продал». Растянул меха и выдал свой репертуар. Я с этой работой соскучился по музыке и благодарным слушателям, играл от души так, что все враз протрезвели. Зам. начальника треста до того удивился — рот раззявил, а захлопнуть не может. Кадровичка Маргарита тоже уставилась на меня и от изумления свой крашеный ротик открыла. Спрашивает Ивана Марковича:

— Он что, правда, у тебя плотником работает?

— Плотником, — врёт прораб, — уже кладку кирпича освоил. Да вы не удивляйтесь, он консерваторию закончил, а у меня на практике строит для себя Дворец культуры. — И опять соврал. Я числился всего-навсего подсобником, как бы «поднеси-подай».

— Это же талант, Вася! — Навалилась на меня эта кадровичка гимнастка. — Ты настоящий Мастер и себе цены не знаешь!

— Я не Вася, а Паша.

— Это без разницы. Главное, у тебя не руки, а золото. Давай их сюда, — взяла и разглядывает, а сама сопит: — Ты меня разволновал. Ох ты, искуситель! Как меня завёл! Каменное сердце растревожил, послушай, как бьётся.

И вы только представьте — мою руку кладёт себе на взволнованное сердце, а оно у неё мяконькое, — как мячик, а круглое, — как тюбетейка на голове киргизёнка.

— Ну-ка, ещё раз Полонез Огинского сыграй. Я всегда плачу, когда слушаю. Ты знаешь, Вася, этот Огинский был в ссылке в царской России, а этот полонез назвал «Прощание с родиной».

— Конечно, знаю, только я не Вася, а Паша.

— Какой ты противный. А мне нравится, чтобы ты был Вася. У меня дома собачка, кобелёк — Вася. Я его очень даже люблю.

Обижаться было бесполезно, спьяну дура мелет чёрти что. Одним словом, праздник удался. Заговорили про музыку, потом хором пели про Ермака, а дирижировал лысый зам. начальника треста. Пели хорошо, а когда кончили, то от избытка чувств замолчали, и он тряс своей лысой башкой и изумлялся.

— Да-а! Это вещь. Что творит музыка! И что может один такой человек. Молодец, Паша. Дай пять. — И пожал мне руку.

Потом они танцевали и млели, а я играл им томное «Аргентинское танго», потом плясали, снова пели и снова танцевали. Кадровичка Маргарита опять разволновалась, потребовала, чтоб я послушал, как бьётся её сердце. Чёрт бы её побрал. И нервы у меня не железные. Дело в том, что меня образно предупредили:

— Ты парень, по этой половице не ходи, а то угодишь в историю. У Маргариты Петровны супруг начальник милиции, полковник. Чуть что, пристрелит. Ревнует её со страшной силой, она моложе его на пятнадцать лет, так что мерекай. Но, вообще-то она — никогда и ни с кем. Ты нас очень удивил.

А ей всё до лампочки, уже две мои руки жмёт. Я тоже начну волноваться, а как вспомню про начальника милиции с пистолетом, так и успокоюсь. Ну, молодой ещё был, глупый.

Вернулся домой часа в два ночи. Утром являюсь на планёрку. Говорят, что до обеда все работы отменяются, так как будет «перетарификация». Эти трестовские за тем и приехали. Гришков объясняет, что это вроде экзаменов, а по их итогам будут присваивать разряды, а от разрядов будет зависеть зарплата каждого.

Ждём эту комиссию из треста, они что-то задерживаются, Гришков поясняет, что они проверяют личные дела рабочих. Ага, так я и поверил. Знаю, какие там личные дела, у самого личная башка трещит, хоть и берёгся вчера и много не пил.

Наконец, заявились трестовские. Ясно, что опохмелились, но все строгие, опрятные и наодеколоненные. От кадровички полковницы несёт Францией. Тут и началось. Как на экзаменах раздали билеты — готовьтесь! У всех по три вопроса: первый — о роли родной партии в деле развития строительства, второй — техника безопасности, а третий вопрос — из практики. Надо что-то показать из своего строительного мастерства.

В бригаде мужики все пожилые, большинство малограмотные и по-книжному говорить затрудняются. Тут ещё Гришков всех застращал — говорит, если кто заматерится, тот не получит разряда вообще. А как строителю без мата? Он же, как цемент связывает слова-кирпичики, а убери мат, всё и рассыпается. Вот все и талдычат: «Эта, значит… ну, в обчем… партия — это куммунисты… как жа… вот тебе, и пожалуйста…»

Сами таращатся на Ивана Марковича, а тот наводящими вопросами кое-кое как их вытаскивает на разряд. И получилась интересная картина — я подсобник, а тяну на седьмой разряд, мой мастер, каменщик дядя Вася, которому я раствор подтаскиваю, тянет всего на третий. Ну, дурдом, а не экзамены.