Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

***

Второй раз в Медведку Винокуров заявился только по весне. Гришутка опять первым увидел его, влетел в избу и заблажил:

— Тятя, тятя! Утоплый барин приехал!

Савелий Фёдорович на этот раз заехал как к родне, поздоровался со всеми, как с близкими, а Никитишну расцеловал.

— Вот, Гаврила Михеич, возвращаю твою сбрую: тулуп, шубу, валенки и шапку. Всё в исправности. Премного благодарен, что одолжил. А теперь, сделай милость, прими мои гостинцы.

В избу вошёл его молодой приказчик Максимка Вязигин, с шутками и прибаутками он покрикивал на мужиков, которые внесли в дом ящик, два мешка, и ещё какой-то жестяной бочонок.

— По гроб жизни благодарен вам, это всё от чистого сердца.

В начале на стол поставили жестяную лампу со стеклянным пузырём. Неслыханное дело, впервые у Щербаковых в Медведке, после богачей Лузгиных, появилась семилинейная лампа и работала она на каразине! И в запасе его целый бочонок. Потом Савелий Фёдорович набросил на плечи Катерине и Никитишне по кашемировому полушалку с «тистями», и ещё выложил целую штуку льняного полотна. И не домотканого, а фабричного!

Никитишна всё качала головой и не сердито выговаривала:

— Вот ещё удумал, батюшка. В какой изъян вошёл…

— А вот тебе, Гаврила Михеич, подарок будет особый. Теперь — хоть шей свои шубы, хоть штаны. Эта вещь не у каждого городского мастера есть. Попробуй оценить.

Мужики расторопно разобрали ящик, раз-раз и собрали… ножную швейную машинку «Зингер!» Гаврила от такого подарка чуть умом не тронулся, его как заколодило:

— Ну, вихорь тебя побери… ну и Савелий Фёдорович… вихорь тебя побери… как же это? — И опять про этот «вихорь».

Но и это оказалось ещё не всё. Максимка Вязигин подмигнул Гришутке и полез в мешок, достаёт оттуда чёрный чемоданчик, подаёт Винокурову. Тот щёлкнул блескучими замочками на футлярчике и хитро спрашивает у всех:

— Как вы думаете, что это такое? И кому это?

Все обернулись к Гришутке, а у того захолонуло сердце. Батюшки, да неужели?! А Савелий Фёдорович нагнулся, открыл футлярчик и… вот она, новёхонькая гармошка!

— Учись и играй, Гришук. Дарю и тебе от чистого сердца. Уж больно ты в радость людям. Вот увидите, он будет первый гармонист на деревне. И на пахоту бери её с собой, теперь она у тебя будет заместо балалайки. И будет у вас хлеб, и ещё будет песня.

Гармошка была чёрная, блестящая, с малиновыми мехами. От неё шёл особый запах клея, лака и ещё чего-то необычного. Гришутка не верил сам себе, только лупал глазёнками.

— Дурень, вихорь тебя побери, — загудел Гаврила, — что надо-то сказать гостю дорогому? Ты что, язык сглотил?

А у того перехватило голос, он что-то просипел, судорожно сглотнул слюну, вытер рукавом носишко и бросился к Савелию Фёдоровичу. Скокнул кузнечиком и повис на нём, залопотал:

— Дядичка… родненький… премного, вихорь тебя побери!..

Смеялись все. У Винокурова выступили слёзы, то ли от смеха, то ли от того, что уж слишком растрогал его этот парнишка.

Так у Щербаковых впервые появилась гармонь, и было это перед самой революцией. И, видать, в самом деле, благодарный купец одарил его ото всей души. Эту гармонь так все и звали — винокуровская, многие потом и не знали почему. Винокуровская, да и всё. Главное, что она пришлась к хорошим рукам.

Как же Гришутка на ней веселил народ, сколько счастья принёс. Без него не обходились ни одни посиделки и вечеринки. А сколько он «сыграл» свадеб, проводов и встреч! Все старожилы в Медведке помнят их до сих пор, как праздники души!

Прошло много лет. За это время много было хорошего и плохого. Гришук вырос, женился на Наталье Беспаловой и у них уже рос парнишка, Павлик. Умер Гаврила Михеич, а в начале сорок первого началась война. Всех мужиков забрали на фронт. Григорий Гаврилович попал в танкисты, механиком-водителем.

Свою винокуровскую гармонь он оставил сынишке Павлику, тому уже шёл седьмой год, но играл он хорошо, пошёл в отца. Так случилось, что Григорий Гаврилович в какой-то разбомбленной деревушке случайно наткнулся на гармонь, и старушка-хозяйка её почти даром отдала, а ещё сказала:

— Не до музыки сейчас, солдатик. Бери её за так.

Выложил он ей банку тушёнки, ещё кусок мыла да коробок спичек, всё, какая ни есть, а плата. И заговорила, запела гармонь, и незнакомые люди, случайно собранные войной со всех уголков страны, потянулись к ним в отделение. Чуть какая передышка, Григорий Гаврилович уже сидит на броне и растягивает меха. Весёлый и какой-то солнечный был человек. Где он, там всегда табунится народ. Музыка, смех, а там, глядишь, уже и — пляшут.

Но не миновала горькая участь Григория Гавриловича, видать, ему было так написано на роду. Обычно в таких случаях говорят, что Господь забирает лучших, но это страшно, когда в расцвете лет погибают люди. В бою их танк был подбит, и из всего экипажа в живых остался только он, но был в ужасном состоянии. Как в насмешку над гармонистом, кроме того, что разворотило живот, ещё и раздробило правую руку.

Когда в санбате пришёл в себя, то понял — не жилец. Попросил медсестру и продиктовал письмо, попросил отправить его в далёкую Сибирь, если с ним случится беда. В письме он не жаловался на судьбу. Наоборот, как поговорил пред смертью с каждым. Попрощался с матерью, женой Натальей и сынишкой. Каждому нашёл слово утешения. Наказ сыну был простой: беречь бабушку и мать, не бросать гармонь и заменить его в поле, растить хлебушко. Просил не убиваться, горю это не поможет, жить надо.

Ещё упросил санитара разыскать его земляка Никиту Месяцева, чтоб тот принёс его гармошку. Что интересно, танк разворотило, экипаж погиб, а она уцелела, только закоптилась!

Никита заявился, и был он здесь единственный земляк из самой Медведки, ходил по одной земле, а это уже родная душа.

— Позвал я тебя, Никитушка, чтоб попрощаться.

Никита стал успокаивать, подбадривать: не такое бывало и то обходилось, а сам видит, дело-то плохо. И лицом спал, и нос заострился. И как же тебя угораздило, друг ты мой сердешный!

— Брось, не надо. Я же сам чувствую, мне конец. Плохо мне и давай о другом, а то я не успею. Если уцелеешь, навести наших, подбодри их, скажи где схоронят. И ещё. Там, в вещмешке у меня лежит хлеб, мой солдатский паёк. Передай его нашим, скажи, что я держал его в руках. Это, как привет, от меня, самый дорогой мой гостинец с войны. Последний. Сохрани его, места много не займёт. Гармонь отдай любому. Сейчас поставь её со мной рядом, я с ней прощусь. — Погладил левой рукой, нажал на баса, а они глухо застонали, как от боли. Потом с горечью говорит: «Всё. Я своё отыграл. Эх, мало мне намерено пожить на свете».

Сказал спокойно, а у самого по впалым щекам текли слёзы…