Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Без всякой рекламы она сразу шагнула на радио и телевидение, причём, зазвучала в разной аранжировке, а это уже признание и коллегами-музыкантами. Её запела вся страна и поет до сих пор. За неё Паша был удостоен звания «Заслуженного работника культуры» и диплома победителя конкурса «Лучшая песня года».

А через время Николай Васильевич принёс ему свои новые стихи. Что было странно, — пришёл какой-то сам не свой, и какой-то торжественный. Долго молчал, потом тихо говорит:

— Ты только не смейся, ладно? Мне кажется, что это лучшее, что я когда-то написал. Тут про нас, детей войны, и про хлеб. Помнишь, ты мне рассказывал про отцовский солдатский паёк? Только тут всё без выкрутасов и высокого изящного стиля. Ты посмотри стихи, и только не торопись сейчас что-то говорить.

С первых же строк у Паши запершило в горле, комок подкатил к горлу, а когда закончил читать, то защемило сердце.

— Да, брат… удивил ты меня. Теперь очередь за мной. Дай мне время. Только не торопи, тут есть над чем подумать.

Шло время, а он в сотый раз перечитывал стихи и всё настраивался на необычную творческую волну. Вечерами ходил из угла в угол. Иногда садился за баян и брал несколько аккордов, выбирая из мира звуков, свои. Выверял и настраивался на тональность. И снова ходил и думал. Это было мучительное, но вместе с тем, сладостное ощущение. Твёрдо верил, что будет мелодия, её робкие отголоски, как бы доносились откуда-то издалека. Но что удивительно — к мелодии он шёл своей памятью.

Перед глазами стояла родная деревня, его нечастые туда поездки, состарившаяся мамка. Как она провожала его в армию и со слезами просила: «Пашенька, сыночек! Только возвращайся живой!» А ему было стыдно перед ребятами за неё, что она плакала.

— Ты что, мам? Войны нет, куда я денусь? Чё ты плачешь?

Потом, когда вернулся домой и насмотрелся, как живут люди, какой же убогой и жалкой показалась ему родная Медведка. А он из Тулы заявился с такими надеждами, да ещё с таких заработков. И что, со своим заказным опять на трактор? Решил ехать в город, а она не пускает, хоть и понимала материнским сердцем, что ему судьбу со своим талантом надо искать на стороне. И снова провожала. Он уже сидел в кузове грузовика, а она всё стояла на дороге, такая маленькая и такая одинокая. Потом уткнулась лицом в ствол берёзы и у неё затряслись худенькие плечи…

Это было больно, но ещё больнее ему досадил дед Пахом Бражников. Он тоже ехал в город, в больницу, и сидел рядом. Молча наблюдал и сопел. Потом, как ударил Пашу наотмашь.

— И ты бежишь? Гнушаешься, значит, деревней? Поглядел бы сейчас на тебя, поганца, покойный батька Григорий. Лучше тебя играл, а музыку и землю не променял на этот город. Корни же подрубаешь. Да что с тобой говорить! Эх ты, перекати-поле.

Как только немножко наладились дела, стал регулярно высылать матери деньги. Потом стал ездить, правда, редко, но это были для бабушки и матери праздники. Обязательно ставили квашню с тестом, ночь колготились, и это им было в радость. Господи, как же нашим родным мало надо! Сынок приехал! В доме пахло далёким детством. Когда вынимал хлеб из печи, то всегда отламывали кусочек, пробовали, давали ему попробовать.

— Ну, как он, сыночек, пропёкся?

— Да когда же он у вас не удавался?

— Да я это уж так, — соглашались они, — по привычке. Хлеб испортить — грех. Батя серчал, если видел испорченный хлеб.

Вспомнил, как сам перед армией первый раз выехал пахать на тракторе. Мать перекрестила его, всплакнула, потом поманила из кабины, развязала узелочек и достала сухой ссохшийся кусочек чёрного хлеба. Того самого, солдатского пайка. С войны. Столько лет хранила, а теперь передала Паше.

— Сынок, это хлеб нашего батьки. Возьми его с собой. Это он сегодня должен был провожать тебя в поле на твою первую борозду, да, как видишь, не довелось. А как бы он порадовался! И ещё, сынок запомни, отец всегда говорил, что никогда нельзя со злом начинать работать на земле. Земля — она живая и всё чувствует. Как ты к ней, так и она тебе ответит. Ой, страшно мне за тебя. Сынок, а мотор-то у тебя не заглохнет?

А народу собралось! Шутка ли, выезд в поле на пахоту…

Разбередил себе душу Паша. Но странное дело, как-то само собой всё стало на свои места. Помаленьку, как в потёмках долго шарил по стенке, всё искал выключатель, наконец, нашёл и только — щёлк! И вдруг всё стало ясно и понятно. Основа мелодия как бы выплеснулась из хаоса звуков. Но это была только канва, мотив, пусть даже и не совсем чёткий. Мелодия шла из глубины души всё ясней, чётче, и он пытался в музыкальных образах выразить то далёкое, что всплыло в памяти. Всё закрепил на нотах.

Целую ночь не мог уснуть. Он то ходил, то ложился, потом подхватывался и шёл к столу и всё что-то подправлял, пока мелодия не зазвучала непринуждённо и красиво. К утру тонюсенький листок беззвучной нотной бумаги лежал на столе, и никто не знал, что в эти пять линеечек он вложил часть своей жизни.

А потом были долгие репетиции, и, наконец, премьера новой песни о хлебе. Осенью, когда отшумела на полях осенняя страда, по случаю Дня работника сельского хозяйства, хор аграрного института исполнял песню на сцене краевого драмтеатра. Эта песня исполнялась первый раз перед лучшими людьми деревни.

Никогда раньше Паша так не волновался, его подбадривали:

— Павел Григорьевич, что вы переживаете? Вот увидите, примут даже лучше, чем нашу «Деревеньку».

И вот, наконец, делается проигрыш и вступает хор:

И тут вступали мужские, за ними эхом — женские голоса:

Песня завораживала, зал притих и замер. Что-то знакомое и родное лилось со сцены в полумрак зала. Рассказывалось про деревенского мужика, который пашет землю, и если надо, то с оружием в руках идёт её защищать. Но как рассказывалось!

Кому-кому, а деревне война запомнилась, туда «похоронки» шли густо, и не было дня, чтобы они не метили чёрными крестами дворы, а их обитателей начинали навеличивать вдовами и сиротами. Но жизнь не останавливается, на смену одному пахарю приходит другой, и так будет вечно. Об этом и пелось: