Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Когда началась война, я только что закончил школу, но как и положено, был призван в армию. Поскольку у меня было десять классов образования, и я хорошо знал всякую цифру, определили меня в артиллерию, наводчиком-вычислителем. Как маленький винтик в этой огромной военной машине, я находился в резерве на Дальнем Востоке, со своими 152-миллимитровыми пушками. Военное начальство держало военные силы на Востоке потому, что Япония, как союзник Германии, могла напасть на Советский Союз. На западном фронте шли кровопролитные бои, туда направлялись все военные и продовольственные ресурсы.

Мы жили впроголодь, доходило до обмороков. Оно и понятно, ребята молодые, организм требует. Многие просились на фронт. В сорок третьем ко всем бедам ещё прибавилась напасть — дизентерия. За палаточным городком на пригорке всё больше и больше появлялось могильных холмиков. Нас больных человек двести поместили отдельно, даже норму питания увеличили как больным, а что толку, если она внутри не задерживается? Ждали смерти. Нам уже ни отбоя, ни подъёма, ни военной подготовки. Ходили, как тени и с ужасом смотрели в сторону кладбища.

Была осень, в природе буйство красок, погода тёплая, жить бы да жить, а ты молодым загибаешься, а дома маманя ждёт, а у неё на руках ещё малый братишка и сестрёнка. На душе муторно. И вот как-то встал я утром и, как говорят в сказках, пошёл куда глаза глядят. А глядели они на сопки. Иду. Штаны на все пуговицы даже не застёгиваю. Живот до того болит, и боль какая-то ноющая, не проходящая и просто выстёгивает из сознания.

И вот оказался я где-то в долине, где выступали белые скалы, смотрю — растёт дикий виноград, свисают огромные кисти. Была осень, они вызрели, подёрнулись сизым налётом и посохли на манер изюма. Меня как кто кнутом стеганул, руки сами тянутся к ним, а сознание против, — это же погибель! Э-э! Да чёрт с ним, думаю, скорей бы к одному концу. Сорвал несколько кистей и давай с жадностью есть. Ем, а мне всё больше и больше хочется. Наконец, наелся, ещё и с собой прихватил несколько кистей. Иду в расположение части и чувствую в организме что-то необычное. Прихожу, а меня уже военврач Ивлев разыскивает.

— (Трам-тарарам!) рядовой Зарецкий, почему где-то бродите и не принимаете лекарство? Вы нарушаете режим лечения.

Я ему и говорю:

— Товарищ военврач, тут вот какое дело. Боюсь вам и говорить, но мне кажется, что я уже три часа как выздоровел (тьфу-тьфу через левое плечо), — и всё ему как на духу выложил.

Он выслушал меня, подумал-подумал, потом спрашивает:

— Вообще-то это не по науке. А вы виноград хоть мыли?

— В том-то и дело, что не мыл. Там вообще рядом нет воды.

— Странно, — говорит, — идите отдыхать, я за вами понаблюдаю. Наука такого метода лечения ещё не знает.

И вы не поверите, я как завалился на кровать, так и проспал восемнадцать часов кряду. Просыпаюсь, рядом сидит военврач Ивлев и что-то пишет у себя в тетрадке. Сразу интересуется:

— Ну, сибиряк, оклемался? Как самочувствие? Как брюхо?

— Есть хочется, товарищ военврач.

Два дня прошло, он от меня ни на шаг, всё крутит головой и буровит про свою науку. На третий день вдруг даёт мне указание — отобрать команду из десяти бойцов поздоровее, а я за старшего. Всем дал по большому рюкзаку и ещё по два ведра.

— Веди, — говорит, — к винограду, где ты лечился…

Сходили мы за виноградом, и вы не поверите — пошли ребята на поправку. Это хорошо, только вот, что писать Ивлеву в своих отчетах? Если правду, то сам может пойти под трибунал — нет такого метода лечения дизентерии. К тому же у него целое кладбище погибших от дизентерии, вот разберись, кого и как лечил.

А командир части, когда разобрался, что смертность от этой не военной болезни прекратилась, очень этим заинтересовался. А как во всё вник, за то, что Ивлев поднял ребят на ноги, написал ходатайство о присвоении ему внеочередного звания. Военврач был человек совестливый, потому и мне от него вышла премия, правда, неуставного характера — сто граммов чистого спирта.

Это ли не счастье? Нет, я не про спирт, а про то, что чудом остался в живых. Прошло много лет. Как-то я был в госпитале ветеранов войны, и разговорился с одним профессором про этот случай. И он пояснил, как этот виноград нам помог излечиться.

— В подсушенном диком винограде много дубильных и вяжущих веществ, в итоге он выступил в роли антибиотика.

Жил у нас в Покровке Пётр Петрович Дятлов, а работал он в больнице. Однажды его обидели. При всех сотрудниках больницы главврач Николай Иванович объявил ему выговор: «…за появление в нетрезвом виде и нетактичное поведение…» Всё дело было в том, что он работал в больнице фельдшером более 20-ти лет, и как говорили, — на нём держалась вся больница. И вот почему.

С квартирами на селе всегда проблема, поэтому врачи после института тут не задерживались. Отработают положенный срок и сразу условие — или квартира, или до свидания. Поэтому и приходилось нашему Петровичу замещать то окулиста, то «кожника», то венеролога. Мог заменить любую медсестру, даже хирургическую. В общем, он был мастер на все руки.

Всем он был хорош, но была у него одна слабость — любил выпить. А уж если хватил лишнего, то впадал в ребячество: на улице лаял и кукарекал, ко всем приставал, отпускал незнакомым и знакомым необычные и жуткие комплименты и обещания:

— Как помрёшь, тебе вскрытие без очереди сделаю! Клянусь!

Ему часто приходилось анатомировать, а проще — делать вскрытия, и принимать спирт для храбрости. Петрович ещё студентом подрабатывал в морге. Правда, под конец учёбы его оттуда прогнали. Как-то в свободное время решил он вздремнуть на топчане. Прикрылся простынкой, и задремал. А утром в морг пришли студенты медики на практику. Девчушки робеют, жмутся друг к дружке, парни хорохорятся, но тоже робеют. Одна ещё и в подвал не спустилась, а уже ухватилась за стенку и поплыла.

В общем затолкали их в подвал, а наставник им говорит:

— Сейчас придёт врач, будете присутствовать при вскрытии.

Студенточки трясутся от страха, медленно идут вдоль топчанов, «осваиваются». Все говорят шёпотом, словно боятся разбудить бывших граждан. Поравнялись со «жмуриком», который лежал у стола дежурного, и в этот момент с него медленно поползла простыня… Это Петрович проснулся, сладко зевнул и говорит: «Привет, красавицы!» Что было! Визг, рев, крик! Вот тогда его с этой «шабашки» выперли с треском.

Но добродетелей у него было больше, чем грехов. При Советах в деревне медиков любили за нелёгкий благородный труд, хотя зарплату платили копеечную. Но «люди в белых халатах» хотели кушать, на зарплату мало надеялись, держали огороды и от скотины не отворачивались. А раз так, то кому охота всё это бросить и тащиться в краевой центр с ночёвкой, чтобы прослушать лекцию или сопровождать алкаша, который нахлебался стеклоочистителя? Тут вся надежда только на Петровича.