Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Ага. Так и посадили, ни те времена, к тому же хороший работник. После войны была разруха, многие подались в город, тогда рабочих рук не хватало. А он в нужную сторону смотрел и за землю держался. Только с лёгкой руки Барышникова с той поры за ним и присохло это прозвище, — Бухар Эмирский (вместо Эмир Бухарский). Но затея с судом всё-таки была. Где-то через неделю, приходит Женсовет домой к этому Бухару, а очередь на проживание была за Зинаидой. Та хоть и работала свинаркой и институтов не кончала, но сразу смикитила, что к чему. Говорит:

— Вы чё это, бабы удумали? Мой он. Вот и бумаги с печатями, а вот и евойные ребятишки. А что на стороне суразята растут, так они сейчас у всех солдаток есть, — и давай перечислять у кого сколько, и от кого. Бабы, они же про всех знают, даже по имени ребятишек называет и кто чей. И про председателя, и про бригадиров вспомнила, даже к кому и сколько раз ходил партейный секретарь Барышников. В партии всегда были кобели ещё те.

Потом взялась и за Женсовет, оказывается и они не без греха, а в деревне обо всём знают. Вот она и давай всю родословную выкладывать: от кого и как у них без мужей вдруг ребятишки появляются. Конечно, не без того, кое-что поднапутала, заспорили, бабы в крик, а Зинаида совсем вошла в раж, кроет правду-матку:

— Мой-то хоть и кобель, но кобель совестливый, от своих детей не отказывается, а у вас всё тайком, без отчества! Как же вам бабы не совестно, детей-то сиротить, при живых отцах? Грех это.

Во как. Даже их стыдить начала. Когда накричались вдоволь, то Женсовет порешил, что во всём виновата проклятая война, и дети тут не причём, а для государства это даже хорошо. Пусть бегают и растут, деревне нужны рабочие руки, тем более, что от Егора Гавриловича ребятишки росли работящие. На том дело и кончилось, разошлись с миром, вот тебе и весь суд.

Теперь чуть о политике. Тут хуже. Работал Егор Гаврилович в колхозе всю жизнь. Работал на совесть, руки вытянулись ниже колен, а вот за свой труд ни ордена, ни медальки не заработал. Ну, там Грамотёшка какая, премия, это ещё куда ни шло, а что посерьёзней, ни-ни! Извините, Егор Гаврилович, но у нас не Турция, и не Бухария. У нас православных райком против многожёнства. Не положено. Хватит с вас восьмидесяти кубов строевого леса, которые ты по своей наглости зажулил. За глаза хватит.

Сейчас он давно на пенсии. И всё кочует и везде желанный. Ко дню рождения сходятся все дети, поздравляют. А дети у него выросли путёвые, головастые. Из Кольки такой парень выправился, инженером работает, Верочка в районной больнице лучший доктор, операции делает не хуже чем в городе. И другие дети все при деле. В работе хваткие, рукастые, все в отца пошли.

И вот что интересно — Зинаида с Нюрочкой незаметно для себя поладили, что им теперь делить-то? Обоим сейчас уже за шестьдесят, а Бухар Эмирский тоже остепенился, сейчас он вроде колхозного мерина, как эмир он уже не могутный. Разве что поговорить или покуражиться, да молодость вспомнить.

Что интересно, он другим принимать мусульманскую веру, жить на две семьи, не советует. Уж больно, говорит, хлопотное это дело, и здоровье надо иметь конское. Не всякому под силу.

Всю жизнь я проработала продавцом. И помню, что всегда чего-то не хватало. Временами становились дефицитом: носки, соль, сахар, мыло, водка, жиры, топоры, клеёнка и так далее. А через время этими товарами заваливали все магазины и склады.

Всё это, конечно плохо, но как-то обходились. Во время войны не хватало спичек, вместо их делали трут и кремневое кресало, ими и добывали огонь. Мыло привозили в лотках полужидкое и резали по норме струной, и его не хватало. Вместо него и шампуни голову мыли щёлоком из золы подсолнечника. При нехватке ткани даже умудрялись ребятишкам шить рубахи и штаны из… географических карт. У нас этих карт скопилось много, и вдруг враз растащили. Продавцы ничего не поймут. Оказывается, их замачивали, бумагу сдирали, а ткань шла в дело. Ребята летом щеголяли в новых штанах и рубахах и даже хвастались: «У меня штаны из Америки!». «А у меня из Африки!»

Но был при мне такой дефицит, который я не забуду до конца жизни. Во время войны мне довелось работать в хлебном магазине. Казалось бы, в такое страшное и голодное время — это самое «сытное» место, мне бы радоваться, да как бы не так. Это была ответственная работа для человека с крепкими нервами.

Хлеб возили на лошади, летом в будке на телеге, зимой — на санях. У эвакуированных и районного начальства на руках были хлебные карточки, отпечатаные на такой же бумаге, на которой печатали деньги (чтобы нельзя было подделать). Норма была такая: на эвакуированных и иждивенцев — по 150 грамм на человека в сутки, на работающих — по 250 грамм. Начальству из райисполкома и райкома партии — по 700 грамм, а начальнику НКВД и начальнику особого отдела при МТС к этой норме раз в неделю — творог и сметана. Я же за ними и ходила на ферму.

Хлеб выпекался так: половина из ячмённой, кукурузной и гороховой, а половина из ржаной муки. Хлеб был весовой, булками около килограмма. Резать приходилось с точностью до грамма. Отчётность была строгая, все хлебные карточки клеила на лист бумаги, и всё должно было сойтись. Каждый день сдавала на пекарню крошки, а фактуру о сдаче, прикладывать к отчёту.

Местным с хлебом было чуть полегче, — на трудодни получали немного зерна и мололи его на муку. Ещё выручала корова и огород: своё молоко, картошка, овощи, капуста, свекла, морковь… А вот с приезжими эвакуированными была беда, каждый день что-то случалось: то кто-то потерял хлебные карточки, то их украли, то поступили эвакуированные, а карточки им ещё не выдали. Плачут, просят, суют мне в окошко орущих грудничков. Как было больно глядеть на голодных ребятишек! А когда стали поступать эвакуированные из блокадного Ленинграда, то это вообще вспоминать страшно. Господи, не доведи ещё раз до такого!

Придут дети и часами глядят на хлеб, «едят глазами», а сами худющие, ручонки-ножонки как прутики, и молчат. Сердце кровью обливается, — ну чем я могла помочь? У меня даже все крошки на учёте. Это была пытка, я себя чувствовала как виноватой.

С собой на обед приносила вареную картошку, подам им в окно несколько штук, а они её едят вместе с кожурой, а я гляжу и плачу. Ведь у меня тоже дети, и что такое голод, мы знали.

За то голодное военное время в меня как продавца столько впиталось человеческого горя и боли, что я уже по прошествии полувека, если увижу на помойках куски хлеба, со мной становится плохо. На деревне это ещё не так заметно, там цену хлеба знают, а вот когда бываю в городе у детей или знакомых и вижу, как чёрствый хлеб выбрасывают на свалку, или ребятишки гоняют краюху вместо футбола, у меня начинает болеть сердце.