Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

— Пиши заявление в члены КПСС, — говорит, — мы тебе за это новый трактор дадим, маяком в районе сделаем. Во всех газетах твои портретные карточки печатать станем.

— А у меня и старый работает как часы, а портреты ваши, мне как зайцу стопсигнал. У меня морда шилом бритая. Да и зачем вся эта шумиха? Я и без партии работаю не плохо. Зачем это вам?

— Мы тебе путёвку по ленинским местам дадим и «Москвич» без очереди апродадим. Неужто не охота? Все обзавидуются.

— Да на хрена мне эти места, как и ваша партия? Вас вон сколько оглаедов кормить надо, вы ничего кроме ля-ля языком делать не можете. Одними партейными взносами замордуете.

Тут он, конечно, рисковал за свой язык, так как мог угодить не в ленинские, а в сталинские места. Но обошлось, времена настали другие, да и работник он был отличный. Долго ещё за ним так ходили, круги нарезали и всё же захомутали. Вздумал он строиться. К той поре уже был женат на Зинаиде Веретельниковой и, стало быть, надо от родителей стариков отделяться, сами понимаете, тесно. А куда? Надо строиться, а где взять лесу?

О, как, брат, было при социализме, и деньги есть, и хрен что укупишь Он в контору, а там этот Барышников уже караулит и враз закогтился. Видит Егор Гаврилович, нет выхода, стали торговаться, рядится. Сошлись на серёдке — он заявление в партию, а ему сорок кубометров строевого леса. Вроде не прогадал. Пока суть да дело, пока готовился, пока принимали в кандидаты, он построил дом, и уже бегает у него по ограде парнишка Колька.

Ладно. Сперва у него всё гладко катилось. А время послевоенное, многих мужиков на войне поубивало, вдовы в каждом селе через двор. Как-то по весне пашет огороды, и заехал к доярке, Нюрочке Волковой. Спахал. Пригласила в дом. А тогда колхозники больших денег не видели, но за работу отблагодарить надо. Вот она и собрала на стол картошку жареную, грибов, а уж самогонка своя. Выпил, закусил и видит, что и вдовушка нежного вида, как тот упругий груздочек, кофточка на груди лопается…

В общем, в этот день Егор Гаврилович огороды уже не пахал, а домой заявился средь ночи. Утром Зинаида, понятное дело, покарябала ему морду и голосила на всю улицу.

— Уходи, кобель белоглазый, к этой общипанной курице, Нюрочке! Глаза бы на тебя не смотрели! Изменщик!

Ну, не сознательная женщина, знает же что мужиков на всех не хватает. Егор Гаврилович не стал спорить, он был лёгкий на подъём. Поцеловал Кольку в макушку, не взял с собой даже запасной рубахи, и на другой край деревни, к Нюрочке Волковой.

О чём уж они там говорили, неизвестно, только с обеда заявился он в партком к Барышникову и говорит:

— У меня скоро заканчивается кандидатский стаж, и я передумал вступать в партию. Я тогда прогадал, мало запросил. Гони ещё сорок кубометров на достройку дома. Пусть лесхоз раскошелится и выпишет дополнительный билет. Иначе я не согласный.

Барышников переполошился, за это и его по головке не погладят. Заспорили, пошумели, но билет Егору Гавриловичу дали, как фронтовику и сознательному кандидату в члены партии.

Пока в парткоме хватились, во дворе у Нюрочки Волковой гора досок и бруса. Пока реагировали (а что толку-то), у неё уже вместо развалюхи стоит желтый, как цыплёнок, новый сруб. К Новому году уже заселили красавец дом, а Нюрочка ходит с животом, как груженая баржа. А чему удивляться, жизнь берёт своё.

Короче, зажил Егор Гаврилович на два дома, но по честному, по мусульманскому. Встретит Зинаиду, ему и её жалко, да и Зинаида к той поре одумается, корит его: «Ты бы хоть зашёл, всё же законный муж, а я ни то, ни сё. Ни вдова, ни жена. Будет с Нюрочки. Попользовалась, хватит». Её понять можно, как в сказке про золотую рыбку: «У разбитого корыта одиночество сидит».

— Ладно, — скажет Егор Гаврилович, — жди, я подумаю.

А у Нюрочки уже Верочка в люльке агукает, дитя малое, ему и утешно, потому пока и не торопится. Живут-живут и вдруг Нюрочка взбрындит, ну, найдёт на неё, начнёт корить и блажить:

— Люди говорят, ты этой змеюке Зинке опять две тракторых тележки дров привёз, а себе не торопишься, только одну. Ой, смотри, Егорка! Она тебя выставила, и я выгоню. Зачем мне такой мужик, перекати-поле? Змей двурушный! Такой-сякой разэтакий! Лучше уж одной жить! Убирайся с моих глаз!

Егор Гаврилович молча встанет, возьмёт Верочку на руки, потетешкает, поцелует, а Нюрочке только и скажет своё заветное:

— Перебесишься, скажешь. — И подастся на другой край деревни к Зинаиде, как на запасной аэродром.

И живут с ней год-полтора тихо мирно, до нового скандала. А бабы, дело известное, без этого не могут. Нет-нет и эта взбеленится по пустяку. Бывает из-за ничего, даже когда бы и не надо. Скажем, сидит Егор Гаврилович вечерком, курит и дым в печную отдушину пускает, и вдруг почесал затылок и вздохнул. Просто так. Да не тут то было! Зинаида всё это по своему истолкует.

— Что, кабель, завздыхал? Загрустил? Зна-аю! Бабы сказывали, опять по своей кикиморе затосковал? Пьянь! Ты же за стопку самогонки променяешь родную жену и родное дитя! Проваливай, змей подколодный! Потаскун! Кобель белоглазый!

Он тут же молча собирается, опять Кольку в макушку поцелует, и к Нюрочке. А та ждёт, не дождётся своей очереди, одной-то, поди, не мёд. Он только через порог, она сразу ему пироги да блины, ещё и баньку истопит. Он пару веников о себя измочалит, стопочку примет за встречу, и опять живут душа в душу.

Но надо сказать, что жил он по-честному, хоть и до первого скандала, очень уж не любил он бабьего визга. У него всегда одно: «Перебесишься, скажешь». И всё. Но о семьях беспокоился, скандал-скандалом, а дети не виноваты, и голова у него о них болела. Обе семьи содержал не хуже любого мусульманина. Весной обоим огороды вспашет, осенью сена привезёт, даже смечет стог. К холодам дров и угля привезёт, и ещё каждой по машине зерна ссыпет. Комбайнёры тогда помногу зерна получали. Не без того, как и все ещё в уборочную малость приворовывал. Как без этого?

Но главное, детей не делил на своих и чужих. К той поре у каждой было по трое ребят. Любил их, и они к нему тянулись, и что интересно, меж собой роднились. Малые, а понимали — тятя-то общий и друг за дружку заступались. Оно и понятно, по фамилии были Малинины, и по отчеству величались все Егоровыми.

Зато секретарь парткома Барышников, как узнал, что его одурачил «сознательный кандидат в партию», сразу его из этой партии и выключил. Да и побыл он в ней не больше месяца, пока лес из бора не вывез и не распустил на пилораме. Деревня, она и есть деревня. Огласка вышла, как в песне поётся: «Не сойтись, разойтись, не сосвататься…». Встретил его и давай клеймить:

— Ты, — горячится Барышников, — многожёнец! Бухар эмирский! Развёл, понимаешь, гарем. Но мы тебя под советский суд подведём! Это тебе не Азия, и не Мусульмания. Столько леса понапрасну извели. Ну, погоди, бугай колхозный, жди суда. Подарочек сделаю тебе такой, чтоб ты до слёз чихнул. Развратник!