Владимир Нестеренко - Дорога на плаху

Радовало то, что рядом с ней шагает приятный и обаятельный молодой мужчина, выбравший ее среди тысяч других девушек центром своего внимания. Ему бесконечно приятно шагать рядом с ней, слушать ее голос, смех, касаться ее руки. Она видела в его глазах такой же блеск, как у Анатолия в дни их дружбы. Она знала, что это за блеск. Но почему Борис выбрал ее с ее пороками? Поклялся исцелить своей любовью? Но какая любовь может быть у нее после столь кошмарных родов. Конечно, в современных условиях можно свободно обойтись без беременности и жить счастливо. Но секс, как таковой, для нее не главное. Теплые отношения к человеку, приносящие ему радость и удовлетворение желаний — вот ее предназначение, как женщины. Теплые отношения есть. Но она не сможет удовлетворить его, как мужчину. А на этом все заканчивается. Рано или поздно. Да, она поступила опрометчиво, написав ему письмо. Она поддалась сентиментальному настроению, когда увидела начало ледохода на могучей реке. Грандиозное, неотвратимое очищение. Вместе со льдами с ее души сорван панцирь вины, но оказалось, не до конца. В душе сидел гвоздем и кровоточил комплекс неполноценности.

Евгения вспомнила свою жуткую истерику в Красноярске, когда она вернулась домой. Мама бросилась ее отмывать, кормить и успокаивать от потрясений, которые она испытала. Евгении очень не понравилось это ее внимание, и она приняла любовь и старание матери, как заискивание своей вины перед дочерью.

— Мама, прекрати ползать вокруг меня на полусогнутых, ты неискренняя в своих услугах, — зло сказала Евгения, нервно передвигая с места на место тарелку с едой.

— Доченька, ты о чем, я так страдаю.

— Еще бы, ты виновата во всех моих несчастьях! Ты с отцом! Не знаю, кто больше, но это вы родили меня неполноценной. Вы-вы! Уйдите с моих глаз. Я не хочу от вас никакого сочувствия.

Мать остолбенела. Ее красивое, но увядающее лицо сделалось бумажным, и на нем неумелый художник рисовал блеклым карандашом остекленевшие глаза, перекошенный рот, трясущийся мелкой зыбью подбородок. Но ничего этого разъяренная львица не видела. Она даже не стала обращать внимания на поверженную жертву так, как была сыта всевозможными потрясениями, а причины, по ее мнению, исходили от этой особи, и, взяв на себя роль судьи и палача, львица готовилась отвергнуть мольбу обреченного о пощаде, требуя от жертвы смириться с участью камикадзе, совершить все, что от него требует суровый закон смертника. Львица собиралась брезгливо отвернуться от несчастной, но инстинкт остановил ее.

— Женя, опомнись! Мы не заслужили таких упреков, — пришел на помощь матери Рябуша. — Мать, как и я, в тебе души не чает. Мы, видит Бог, ни в чем не виноваты перед тобой. — Отец, которого она любила всем сердцем и душой, пожалуй, больше чем мать, стоял перед ней с молитвенно вскинутыми к небу руками и выглядел серым, как порох, способный взорваться от любого искрометного слова или взгляда, чем полна была сейчас она, единственная у них, которую не любил так никто, как эти двое безумцев. Но она знала: их любовь не затмила им очи, и воспитали они свое чадо в строгих правилах, научив всему, что умели сами, и одним из этих умений была их любовь к ней. Львица напрягла свою волю и смягчилась.

— Откуда тогда взялись мои уроды? Анатолий доказал свою полноценность. У него растет замечательный сын! — Евгения отшвырнула от себя тарелку с едой, словно в ней копошились ползучие гады, резко вскочила, покачнулась и, не подхвати ее отец, опрокинулась бы на пол. В его руках Евгения забилась в истерическом плаче.

— Доченька, успокойся, милая моя, пожалей себя и нас. Сейчас мы тебе сделаем успокоительный укол. Давай мать, давай, возьми и ты себя в руки, бери в тумбочке шприц, ампулу, делай укол, я ее держу крепко.

Евгении, вибрирующей всем телом, сделали укол, вскоре рыдания ее стихли, и она уснула на руках у отца. Он осторожно перенес ее на кровать, на которой она выросла, и однажды из девочки превратилась в женщину, не подозревая о той скалистой горе, на которую вознесло ее любовное счастье, но, закружив, низвергло с вершины в пропасть позора и несчастий.

Кровать эту, как реликвию, мать берегла и лелеяла. После того, как Женечка вышла замуж и переехала в новую квартиру с мужем, она с любовью перестилала ее каждую неделю. Она слышала, что постель девственницы должна уйти с нею, мать так и поступила, отправив белье в новое жилище дочери, а ложе нельзя выбрасывать.

Евгения проснулась с чувством вины перед родными. Из кухни до нее долетел запах маминой стряпни: она с детства обожала шаньги с начинкой из творога, выпеченные в духовке, с высокой шапочкой из подрумяненной сметаны, они выглядели так аппетитно, что Женя готова была их есть несчетное количество, запивая чаем, и ела с жадностью голодного человека. Но ей вполне хватало трех-четырех, чтобы насытиться. Когда она вытирала влажные губы, то все же с сожалением продолжала смотреть на шаньги, которых оставалось целый листик, а мама довольная, что вкусно накормила дочку, смеялась и говорила:

— Ты с папой устрой соревнование. Он такой же любитель шанег.

И они считали, кто, сколько съел, смеялись, сравнивая, кто победитель по количеству в пересчете на живой вес.

Эта игра отражала теплую атмосферу в доме, любовь друг к другу. И теперь, вспомнив эти радостные минуты детства и юности, Евгения ужаснулась своему поведению и своим словам, что высказала вчера. Она готова была вновь уснуть и не просыпаться, чтобы не смотреть бессовестными глазами в добрые мамины, но чуткий слух мамы уловил едва слышное шевеление на кровати дочери, и вот она, пополневшая за последний год, с постаревшим лицом от бесконечных переживаний за свое чадо, уже бежит к ней с вопросом:

— Как ты себя чувствуешь, Женечка? Вставай, я испекла твои любимые шаньги.

— Мама, что я вам вчера наговорила? — Евгения села на кровати, натянув на себя одеяло до подбородка, как бы отгораживаясь им от отвратительной вчерашней выходки.

— Не бери близко к сердцу, доченька. Натерпелась ты, изнервничалась. Забудь всем нам во благо.

— Прости меня, мама, прости папа. Где он, на работе? — глаза у Евгении повлажнели, и она готова вот-вот расплакаться. — Вы любите меня, я это знаю, и страдаете не меньше меня, хотя ни в чем не виноваты.

Мать бросилась к дочери, обняла ее и принялась ласково гладить по голове, как множество раз случалось за эти годы, целуя ее; дочь не отстранялась, а с благодарностью принимала материнскую любовь и нежность.

Это было тяжкое воспоминание для Евгении. Ей потом еще долго было стыдно перед родителями за свою слабость. И хотя на словах она осудила свое поведение, попросила прощения, но все же в душе продолжала винить маму и папу, но уж больше не высказывала обвинительные кинжальные мысли.