В Коско - Войной опалённая память

Забрали и уничтожили мужчин, но этим все не кончилось. Стали сгонять молодежь для отправки в Германию. Ставилась цель поработить народы, освободить просторы для «Великой Германии», для какого-то особого арийского народа, а по существу для подготовленных и вымуштрованных убийц и вандалов.

Люди смотрели в небо и спрашивали: где ты, Бог? Где ты наш покровитель и заступник?

Набрали нас тогда человек тридцать. Мне шел шестнадцатый год, мама не думала, что и меня возьмут для отправки в Германию, ведь пришли за братом. Но он лежал больной и на сборный пункт полицай повел меня.

Теперь я встречаю этого прихвостня вандалов: отбыл свой срок наказания, живет в Селецке, проходит мимо, смотрит, как волк, слепой исполнитель воли фашистских уродов.

Нас, молодых, везли в неизвестность, в фашистскую Германию… Это было позором. Нигде впоследствии нельзя было сказать, что ты во время войны работал у фашистов. Было время, когда отдельные говорили, мол, надо было бежать, драться с врагом в его же логове. Легко сказать, а на деле все оборачивалось иначе… Уже потом, спустя много времени, разобрались, что в любую войну были порабощенные народы, были пленники.

Да, отдельные пытались бежать! Но куда бежать? К кому? Кругом стоят отряды оголтелых фашистов, даже на нашей территории, казалось бы отдаленной от крупных городов и центров. Люди запуганы, за малейший проступок — расстрел. Это уже потом, со второй половины 1942 года, дело пошло по другому, заявили о себе и подполье и пар¬тизанское движение. А тогда нас человек тридцать под конвоем доставили в Гресск, потом немцы на машинах перевезли в Минск, посадили за проволоку, совсем не кормили. У меня с собой ничего не было, выручала Ольга Сивец. Ей мать дала в дорогу полмешка сухарей. Вот она сама ела по сухарику в день и мне давала.

В Минске всех погрузили в товарные вагоны и повезли до Варшавы. Там в каком-то местечке размещался карантинный лагерь. Ребят поместили отдельно от нас. Мы с ними больше не виделись. Целый месяц валялись на голом полу. Уже был июль 1942 года, а нас кормили похлебкой из неочищенного картофеля, да еще давали раз в сутки кружку кипятка да кусочек хлеба.

По истечении карантина увезли на 200 километров за Берлин в город Гота. Разместили в здании бывшего кирпичного завода. Проволокой отделен мужской лагерь от женского. За проволокой мы могли видеть опухшие, изможденные лица, прикрытые лохмотьями тела. И это еще не пленные, а пленным было куда хуже, к их лагерю никого не подпускали.

На обед подали месиво из старого картофеля. Договорились, чтобы никто не ел. А кто не выдерживал и принимался есть, миску выбивали с рук. Подняли невероятный плач, причитания по родным. Тогда немцы выдали нам по 200 грамм хлеба. Это была победа. И для мужчин наступило облегчение, их тоже больше не кормили сыромятью, от которой они пухли и умирали.

Правда, нельзя сказать, что питание улучшилось: постоянной нашей едой был суп из кольраби, тыквы, брюквы, капусты, шпинат, картофель в мундире штук по 5—6 и по ложке подливки давали по воскресеньям, а макароны — в большие праздники (Пасха и Рождество). Дважды в день получали мы хлеб, испеченный пополам со свеклой на опилках. Один раз делили килограммовую булку хлеба на десять человек, второй раз эту же булку на 20 человек. Еще десять грамм маргарина и чайная ложка сахара на каждого человека.

На работу ходили обязательно с миской и ложкой. Во время обеда шли в барак, куда привозили суп. Выстраива лись в очередь и каждый подходящий получал черпак супа.

Два раза нельзя было подойти. А если нечто оставалось, то за добавку устраивали драку: мы всегда были голодны.

Работать нас под конвоем с собаками водили на «Вагонфабрику». Проводя через проходную, выстраивали шахматным порядком, чтобы просматривались ряды. До самого снега находились мы в здании для просушивания кирпича, где постоянно гулял сквозной ветер. Выдали нам по два темных одеяла и древесные стружки под бок и голову. Согревались как могли.

Потом переместили в бараки, которые никогда не отапливались, но здесь уже не было сквозняков, ибо были окна и двери. В небольших комнатах на двухэтажных нарах размещалось 20 человек, обязательно разной нацио-нальности. Состав комнат часто меняли, чтобы не сдружились.

Сначала мы ходили в том, в чем приехали из дома, но одежда изорвалась, тогда выдали нам по платью защитного цвета и войлочную обувь на деревянной подошве. Платье выдерживало только одну стирку. Привезли в лагерь кучу разной одежды (верхней), выстроили всех в ряд и по двое запускали в комнату, где каждый должен был выбрать себе два платья. Одежда была разных размеров, ранее она принадлежала женщинам, убитым в концлагерях. Но голой ходить не будешь, приходилось стирать и одевать.

Войлочная обувь до ран стирала ноги, подошва из дерева оыстро изнашивалась, а взамен не давали, так и ходили, сверху войлок, снизу босая нога. Один раз в месяц водили в баню. Гнали нас строем по середине улицы, на тротуар нельзя было ступить. С собой несли мы и одеяла. Нашу одежду и одеяла прорабатывали под высокой температурой в котлах. Волосы смазывали вонючей жидкостью. Потом, когда эту одежду одевали, от нее шел невероятно противный запах. Когда нас вели обратно, то немцы отворачивались, закрывали носы, говорили: «воняют, как свиньи».

Находясь в таких бесчеловечных условиях немецкого рая, мы жили сплоченной одной семьей. И не было никакой разницы, какой ты национальности. Этот вопрос не возникал вообще. Были среди нас три женщины еврейки, но ни у кого даже мысли не было выдать их. Общее горе сплотило людей. Никогда не было воровства. Удавалось некоторым получить полбулки хлеба, иногда рабочие немцы из сельской местности, с которыми приходилось рабо¬тать, давали тайком, угощали кусочками, оставшимися от их обеда, или побольше, но этот хлеб никто не трогал, если даже были голодные, друг у друга ничего не брали.

Работая в ночную смену, когда немцы в 12 часов шли кушать, мы собирались в отведенный для нас комнатушке и пели песни. Да пели с таким чувством, что всех прошибали слезы. Тоска по родине, родным угнетала нас повсе¬часно.

Старшее поколение немцев к нам, Советским гражданам, относилось с уважением, а молодежь ненавидела. Много работало там иностранцев, одни вели себя сдержанно, вторые, как например поляки, кичились своей культурой и цивилизованностью, а мы — русские и белорусы — гордились своей нацией, как бы нас не обзывали, и старались не уронить честь Советского гражданина. Ничего лишнего не позволяли, вели себя скромно, ходили опрятно, хоть и в старье, между собой дружили, и друг с другом о ращались вежливо. Не было ни одного случая, чтобы кого-то ударили.