Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— И вы посоветовали ей бросить ему писать?

— С какой стати? Не в письмах суть. Ей необходимо было бросить его — вот в чем суть. Она вела дневник, очень откровенный, в таких школьных тетрадочках. Как знать, может, это ей помогало. Картин она в ту пору почти не писала. А потом он как-то наткнулся на одну из ее тетрадочек и, похоже, закатил такой скандал, что только держись. После этого она стала прятать их у меня. Взяла с меня обещание не читать их.

— А вы их прочитали?

— Тайком от нее — нет. Тогда — нет. Она велела мне спрятать дневники, чтобы они не попались на глаза Говарду — это мой муж, только тогда он еще не был моим мужем. Говард Аронов. Поэт. Я прятала их в ящик с бельем, в другие места вроде того. Тетрадочки в черных в крапинку обложках.

— А как ваш муж относился к Клею Мэддену?

— Да он его, можно сказать, и не видел. В войну Говард работал в Вашингтоне, в Писательском проекте [39] Писательский проект — часть Федерального проекта поддержки искусства. В нем работали писатели, критики, редакторы, историки, археологи, всего около шести тысяч человек. , он помещался в каком-то особняке, в войну-то мы с ней и разошлись. Впрочем, нет, сразу после войны. Война закончилась, и тут мы поссорились в последний раз. Только что не насмерть.

— Но ведь вам случалось ссориться и раньше?

— Так — нет.

— В чем разница?

— Поссорились мы из-за евреев. Не хочу об этом говорить.

— А вы случаем не сохранили хоть одну из этих тетрадочек?

— Не исключено. Так что вы думаете о выборах? Как по-вашему, одержат эти гады республиканцы верх?

Между ней и Софи снова начались нелады. Софи придирчиво следила за ней и осуждала, причем если б за какое-нибудь одно прегрешение, а то за все — чохом. Уже который месяц так себя вела. Разговаривать, можно сказать, не разговаривала, лишь следила и выжидала — выбирала время, чтобы наброситься на нее. И Белла, хотя она если кому и открывалась до конца, так только Софи, уводила разговор в сторону, трещала о чем-то, что ее уже мало интересовало: о своей работе в АОР, где ее перевели на полставки, о шефе, который якобы донимал ее, — вранье чистой воды, потому что стоило ей выйти из офиса, и она напрочь забывала о нем.

На этот раз Белла надумала посмешить Софи, рассказав о своей, как она ее называла, сдельщине: она расписывала галстуки — рисовала на них коней. Ее нанимателя последнее время не устраивали хвосты ее коней. «Я не чувствую в них поэзии», — заявил он. Но Софи ее рассказ не позабавил. Она смотрела на Беллу с укоризной, ерзала на стуле, ей, похоже, не терпелось уйти.

— А почему бы ему не заняться галстуками? — Софи имела в виду Клея. — Тогда и у тебя нашлось бы время писать.

— Ты встречаешься со мной для вот этого?

— Чего этого?

— Вот этого самого.

— Я беспокоюсь за тебя, только и всего.

— Так не беспокойся.

— О войне ты даже не упомянула. Ручаюсь, ты о войне и не думаешь. — Софи закусила губу. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь: грузчика, который тащит рояль вверх по лестнице.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Просто так представилось. Ты никогда не признаешь, что с тобой приключилась беда.

— Софи, Бога ради.

— Это же напасть, ты что, этого не знаешь? Заколдовал он тебя, что ли?

— Оставь меня в покое хоть на пять минут.

Они уперлись друг в друга глазами. Но Софи тут же потупилась и начертала на мраморной столешнице восьмерку.

— Значит, мадам Дрейфус собирается устроить ему выставку. Блеск.

— Вроде бы.

— А как с твоей работой? Что с ней?

Белла поставила чашку.

— Не начинай, не надо об этом.

— Ты хоронишь себя заживо ради него.

— Нет.

— Как же нет, разумеется, хоронишь. А ведь кто как не ты, громче всех ратовала за нашу независимость.

— При чем тут я. Не обо мне речь. А совсем о другом.

— Чушь.

— И вовсе не чушь. Ты видела его картины. Они замечательные, сама знаешь.

— Ничего я не знаю. По-моему, в прошлом году и у тебя были вполне хорошие работы.

— Не смеши меня. Не такие, как у него.

— Значит, ты посвятила себя его гению.

— Я же не наивная девчонка, только-только из школы искусств. Знаю, что делаю. Который час?

— Десять минут седьмого.

— Мне пора. — Белла встала. — Сегодня вечером нам нужно быть у Рози, а мне еще черное платье гладить. Или ты мне и за это разнос учинишь?

— Ты сердишься, потому что понимаешь: я права. Потому что я хочу, чтобы ты относилась к себе серьезно. — И Софи вздохнула точь-в-точь, как не одно поколение страдалиц до нее, показывая, что и долготерпению есть предел. — Ладно, замнем. Я провожу тебя до угла.

Они бросили по монетке на стол, взяли сумки.

— Я ничего не знаю, — сказала Белла. — Да и кто может знать, что будет?

Обеим было ясно: Белла, пусть и неуклюже, задабривает Софи, не хочет, чтобы та махнула на нее рукой.

Они уже почти дошли до угла, где им предстояло разойтись, когда Софи нарушила молчание:

— А что, она и впрямь ненормальная или на нее наговаривают?

— Кто?

— Дрейфусша.

Белла замедлила шаг, задумалась.

— Иногда мне думается, она не ненормальней нас. Просто не научилась держать себя в руках, ей это было ни к чему. Вот и вываливает все, что другие скрывают.

— Но ты с ней якшаешься, ходишь к ней на приемы. Она тебе нравится?

— Мне бывает — не часто — ее жалко. А что до нравится, нравиться она никому не может.

— Уже легче.

— Почему?

— А потому, лапуля, если тебе стали нравиться такие дамочки, как Рози Дрейфус, дело швах. Геендикт [40] Здесь: это конец ( идиш ). . В этом мире, если у человека очень много денег, в нем заводится порча — иначе и быть не может. А у нее денег с лихвой.

Полностью ее звали Розалинда — Розалинда Флейшманн Дрейфус — нешуточная величина, меценатка ранга Медичи, наследница несметных богатств, с шапкой мелкокурчавых волос и не знающими удержу, как у средневекового феодала страстями. За свои сорок три года она успела убедиться, что любить ее за так никто не станет; чаще всего она казалась законченной хищницей — сплошной напор, аппетиты и алая помада, но стоило защитной маске на миг сползти с ее лица, и оно становилось таким же отчаянным, как у женщин на фотографиях Уокера Эванса [41] Уокер Эванс (1903–1975) — американский фотограф. Много фотографировал женщин на юге в период Великой депрессии. .

Что бы ей держаться компании богачей: они, невзирая на ее отвратные манеры за столом и грязную комбинацию, вечно вылезающую из-под юбки, привечали бы ее. Она плавала бы по Эгейскому морю на их яхтах, обедала бы с ними за лучшими столиками в лучших ресторанах, и рот ее лоснился бы от жира, а острые зубы жадно перемалывали кости. Но ее влекло искусство, духовная жизнь, а, по ее соображениям, они к твоим услугам — стоит только затащить в постель того или иного художника. Ну а потом, как и следовало ожидать, наступал крах. Она жаждала чего-то вроде очищения, художники чего-то куда более материального, а одно с другим никак не совмещалось.