Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Интересно, правда же, до чего серьезно немцы стали относиться к искусству, — ораторствовал сырой, пучеглазый коротышка в центре другой группы, неподалеку от них. — Но мало кто понимает, что нацизм по сути своей феномен эстетический.

— Блеск, — восхитилась Рози. — Но определите поточнее, что вы имели в виду.

Коротышка подошел к ним, его просто-таки распирало от самодовольства.

— Если вдуматься, ясно, что нацизм — это просто-напросто греческий идеал, который деформировался, будучи пропущен через линзу Ницше. Белокурая бестия, по ту сторону добра и зла, словом, безжалостный порыв к чистоте. Я подумываю написать об этом.

— Это Альфред Лерман, — сказала дубленая, — знаменитый ученый, недавно выпустил книгу о Курбе.

А миссис Блоджетт шепнула Клею:

— Перед такими мужчинами всегда робеешь.

Все благоговейно замолкли, но тут от группки у камина отделился Гуго Клезмер.

— Случись вам видеть развалины Роттердама, друг мой, думаю, вы не рассуждали бы об эстетике.

— Но ваши слова лишь подкрепляют мой тезис: если строго следовать своим эстетическим канонам, Роттердам неизбежен. Нацисты представляются нам безумцами именно потому, что проводят свои теории в жизнь, тогда как другие о них лишь разглагольствуют.

— Как это верно, — сказала Рози. — Профессор Лерман, вы гений. Энтони, налей мне вина.

Лерман милостиво улыбнулся Клезмеру.

— Я их, знаете ли, не защищаю. Просто этот феномен представляется мне интересным. Вам, насколько я понимаю, нет.

— Не исключаю, что лет через сто называть его интересным будет приемлемо, — сказал Клезмер. — Но сейчас, в наше время — нет.

Лерман пожал плечами, воздел руки.

— Если взять за правило не принимать ничего в личном плане, интересно может быть все. В особенности проблемы, связанные с эстетикой.

Послышался одобрительный шепот.

— Будь вы сейчас в Германии, как вы думаете, могли бы вы вести разговоры об эстетике? — вклинился в разговор Клей.

Лерман погладил подбородок, светскость ему никогда не изменяла.

— По-моему, ваши замечания нерелевантны. Суждение верно или неверно независимо от контекста.

— Вы, как я понимаю, еврей? Ваших соплеменников каждый день убивают. Как по-вашему, им были бы интересны эти ваши тонкие нюансы?

Рози вызверилась на Беллу: по-видимому, отнесла неуместный выпад Клея за счет ее недосмотра.

Лерман поднял руки вверх.

— Мой дорогой, я не беру на себя смелость говорить от имени какой-либо общности. Мои мысли — по-прежнему лишь мои мысли, даже в военное время.

Стриженная под горшок дама, смахивающая на собачку, зашла за спину Лермана, взяла его под руку — и под защиту.

— А почему это при таких взглядах вы не в армии? — налетела она на Клея.

Клей шагнул к ней.

— Потому что армия от меня отказалась.

— С чего бы? На вид вы, по-моему, вполне здоровы.

— Не ваше дело, — рявкнула Белла.

— Господи, это же просто смешно, — встряла Рози и обратилась к Клею: — А вам, я думаю, следует извиниться перед профессором.

— Нет, нет, извиняться совершенно не нужно, — сказал Лерман. — Это всего-навсего недоразумение. Мелкие разногласия на почве искусства.

Лерман уже собрался отойти от них, но тут Клей выкрикнул ему в спину:

— Засранец, вот кто ты такой. Ты бы не разнюхал, что перед тобой искусство даже, если бы в нем было двести кило весу и тебе подсунули бы его под нос.

Белла почему-то подумала о Софи. Все в едином порыве отшатнулись от них с Клеем, они остались посреди зала в полном одиночестве.

И тогда к ним подошел Клезмер.

— Как поживаете? — обратился он к Клею. Но тот будто онемел. — Я хотел познакомиться с вами с тех пор, как увидел ваши работы. — Клезмер поцокал языком. — Я не могу вести разговор в одиночку. Кто-то должен мне помочь. Получается так, что вы, — сказал он Белле. Она глядела на него во все глаза. — Почему бы нам не обсудить живописные места Нью-Йорка?

— Издеваетесь, да? Вы же считаете, что ничего живописного в Нью-Йорке нет.

— Не согласен. На мой взгляд, за вычетом деревьев, идеальный город. И в музеях не протолкнешься. Будь я при власти, я повысил бы цену на входные билеты, чтобы отвадить посетителей.

— Но это же недемократично.

— Вот именно. — Клезмер одарил ее сияющей улыбкой.

Тем временем Клей с тоской поглядывал на дверь; Клезмер скорчил гримасу.

— Зря терзаетесь, уверяю вас, — сказал он, патефон тем временем заиграл какой-то танец. — Художникам случалось говорить и кое-что похуже.

— Он прав, — сказала Белла. — И мне плевать. Пойдем потанцуем, — предложила она Клею, но он как будто не слышал ее.

— Почему бы молодой даме не потанцевать со мной, — сказал Клезмер. — А вы пока поговорите со Стефаном Пробстом. Он тоже ваш поклонник. Напомните ему, чтобы он, уходя, не забыл захватить зонтик.

Она и представить не могла, что Клезмер танцует, ну разве только что-то церемониальное, в духе восемнадцатого века, скажем, менуэт; вот как он марширует, щелкает каблуками — это да, но никогда и ни за что она не могла бы вообразить, что он отплясывает джиттербаг. Но вот поди ж ты, он — спина прямая, костистое лицо неизменно сурово, ноги в узких черных туфлях ритмически вскидываются — швырял ее вперед, оттаскивал назад. Споткнувшись, так он ее закружил, она упала ему на грудь и ощутила, какие хрупкие у него ребра. А потом пластинка закончилась, он вынул из кармана нечистый платок и утер лоб.

— Когда я слушал le jazz [45] Джаз ( фр. ). в Париже, мне казалось, что все американцы от него без ума. А в Америке я обнаружил, что многие и не подозревают о его существовании, и это было одним из самых больших моих разочарований здесь. — Из патефона понеслись звуки буги-вуги, и он вернул платок в карман. — Не станцевать ли нам еще разок?

И они пустились в пляс, на этот раз она вмиг уловила ритм, ее плечи, руки, живот зажили отдельной жизнью от ног, двигались куда и как угодно. С каждым па ей казалось, что она не успеет вернуться к нему, но чудом успевала; содружеством, мало того, сговором — вот чем стал их танец, союзом против тех, кто осуждающе взирал на них, и они уходили в танце все дальше и дальше, соревнуясь с музыкой, двигаясь вопреки ей, опережая ее, пока не ощутили полную свободу.

Затем он церемонно — так, будто они и впрямь танцевали менуэт, — поклонился ей, и они снова пустились в пляс.

Тридцать лет спустя — Клезмер к тому времени давно умер — она пошла на его ретроспективу в МОМА, к тому времени она крайне редко посещала музей, чтобы почтить чью-то память, и в глаза ей бросился алый, а-ля средневековый стяг с цитатой из него: «Живопись от начала до конца — прежде всего ритм». И когда она в тяжелого шелка костюме, с тяжелым мексиканского серебра ожерельем на шее стояла в толпе, с нее будто спал груз, даже суставы больше не тяготили, ее тело словно подменили другим, чуть ли не невесомым. И она подумала, как странно, что Клезмер, суровый, аскетичный Клезмер с его редкими волосами и впалой грудью сумел внушить ей то, чего не удавалось больше никому: показать, каково это чувствовать себя красавицей.