Ивлин Тойнтон - Современное искусство

В баре «У Мило» на Лафайет-стрит разговор в порядке исключения идет не о нравах мира искусства, а о женщинах. Подругам двоих художников приспичило завести детей: одна — ей вот-вот стукнет сорок — съехала, забрав свои горшки-плошки, будет подыскивать себе парня, который хочет завести семью. Другая не оставляет надежды его одолеть: она неделю кряду и убеждала, и упрашивала, и вела себя то ласково и рассудительно, то, заливаясь слезами, будила его посреди ночи.

— Думаешь: наконец-то вот она, ей дети и впрямь не нужны, такая она вся из себя независимая, чашку кофе не подаст, когда ты у нее в первый раз заночуешь, и ты рад-радехонек — надо ж как повезло, по крайней мере, эта не будет на тебя наседать — детей ей подавай. А что в итоге: все они одним миром мазаны.

— Ты когда до этого додумался? Сегодня?

— В тридцать семь. Вот когда у них это начинается. Знаю, ей нелегко. Ее сестра только что родила, у всех ее подруг дети. Только что бы ей не сказать мне лет пять назад, что ей дети нужны?

— Они ничего не могут с собой поделать: материнский инстинкт в их генах уже десять тысяч лет. Воспроизведение рода. Обустроить гнездо, подыскать, кто бы нарыл червей.

— Хрен с ними, с червями. А вот чего я не хочу, так это чтобы мне говорили, будто я загубил чью-то жизнь. Сам я ничего такого никому не говорил. Свою, чтоб ее, жизнь я могу загубить, и ничья помощь мне тут не требуется.

— Да они теперь сами не знают, что им нужно. Из-за этого гадского феминизма у них полная каша в голове.

— Да они никогда не знали, что им нужно. Это еще Фрейд сказал.

— Даже Фрейд не мог докопаться, что им нужно. Ну и что ты будешь делать? Подашься в геи?

— А что, это вариант.

Ярость они выплескивали друг на друга, однако отчаяние, оборотную ее сторону, открывали лишь женщинам, вот для чего те им были нужны, даже больше, чем для постели. Художник, чья подруга съехала, в воображении видел себя отцом: случалось, как и она, заглядывался на карапузов в метро, представлял, что живет в доме, схожем с домом его родителей в Мичигане, и его детишки носятся там вверх-вниз по лестницам.

— На что тебе твоя драгоценная свобода, что она тебе дает, кроме свободы быть несчастным? — бросила ему подруга, распихивая свитера по дорогущим чемоданам, набор которых ей подарила на Рождество мать. — Ты что, думал, заведи мы ребенка, ты стал бы несчастней?

— Не могу я, не могу, и все тут, — ответил он. — Не могу я поменять вот так свою жизнь, стар я для этого. Решись я, я хотел бы, чтобы все было по-людски, чтобы я мог их защитить, содержать и всякая такая штука. И не хотел бы, чтобы мои дети росли в этой трущобе.

На самом деле он опасался, что ему суждено вечно оставаться неудачником, что ему уже никогда не собраться с силами, обрести веру, надежду, любовь к жизни или что там еще нужно, чтобы завести детей. Бармен, он и сам лет двадцать назад был художником, а теперь проживал в Квинсе с двумя детьми, поставил ему выпивку бесплатно.

Тем временем Пол Догерти — а он порой предавался смутным мечтам: если в его делах произойдет перелом, завести детишек, учить их рисованию, — отчаянно ляпает краску на холст, хотя намерен завтра же его уничтожить. Собственно, это даже и не картина, а в чистом виде дань памяти, уважения; по той же причине он, когда пишет, пьет неразбавленное виски, однако слушает при этом Niebelungenlied [46] Песнь о Нибелунгах ( нем. ) , при том что она-то никакого отношения к Клею Мэддену не имеет.

Три часа назад ему, задыхаясь от волнения, позвонила Лиззи.

— Никогда не догадаешься, где я буду жить этим летом.

— В Лондоне, — ответил он, вспомнив про предложение ее профессора.

— А вот и нет, у Беллы Прокофф.

— Что-о-о?

— В офисе «Вакансии для студентов» вывесили объявление: ей нужна компаньонка на лето, ну я и позвонила. Представляешь, она меня вспомнила! Первого июня я приступаю к работе… Правда, чудесно?

— Погоди, так ли уж это чудесно? Говорят, она нравная.

— А я думала, ты обрадуешься. Неужели тебе не хочется познакомиться с ней?

— Хочется, как не хочется. Только я не понимаю, тебе-то зачем хочется ходить все лето за старухой?

— Затем, что она мне страшно понравилась, вот зачем. Когда я ей позвонила, она сказала: «Разумеется, я вас помню. Вы мне подходите». Сказала «разумеется» как отрезала, и это мне тоже очень понравилось. Терпения у нее ни крошечки, вот что замечательно.

— Ничего не скажешь, самое завидное качество в нанимателе. А что, если она сляжет? Будешь носить горшки?

— Не говори глупостей. У нее артрит, только и всего.

— Откуда ты знаешь? Ты что, видела ее историю болезни? К тому же запись «сиделка-компаньонка у вдовы художника» не очень-то украсит твое резюме. А как же твой профессор?

— Я поняла, что Карлейль никогда меня особо не интересовал. Даже миссис Карлейль [47] Миссис Карлейль (Джейн Бейли Уэлш), жена Томаса Карлейля, всю жизнь жертвенно служила суровому, занятому исключительно своими штудиями мужу. , и та мне не по душе. И сидеть все лето в библиотеке я не хочу. Я и так проторчала там всю зиму.

— Но нанялась ты к ней вовсе не затем, — начал было он и осекся.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, не важно. — Он чуть не сказал: «Ты нанялась к ней ради меня», но спохватился.

Сказать так, похоже, не только рискованно, но в некотором смысле чревато обязательствами, за это не иначе как придется отвечать. По правде говоря, ему хочется, чтобы она нанялась к Белле Прокофф, хочется отвезти ее с пожитками туда под веским предлогом, что на поезде ей с багажом не управиться, хочется и самому познакомиться с вдовой. А больше всего хочется войти в мастерскую и постоять там, где Мэдден писал свои картины. Однако сначала он должен, как честный человек, попытаться отговорить ее.

— Не решай сразу, не пори горячку, ладно? Подумай сама: ведь тебе придется проводить с ней двадцать четыре часа в сутки. А потом еще поговорим.

Теперь он поворачивает рычажок, включает музыку громче. Горланя вроде бы по-немецки, подливает себе виски и отступает назад. Дерьмо, а не картина, ничуть не лучше тех псевдо-Мэдденов, которые во множестве малюют его ученики.

— Пропади оно пропадом, — говорит он и, выключая по пути музыку, идет к телефону.

— Слушай, я тут подумал об этой твоей работе, словом, ты права. Чудесное предложение. И ты — чудо. Что бы тебе прямо сейчас не приехать ко мне, я хочу тобой натешиться.

— Ты что, пьян?

— Пьян, но не в хлам, если ты про это. Писал картину, жуткая гадость получилась, не иначе как испарениями надышался. Опасная штука краска, может и убить. Свинец, что ли.

— Ты всегда так говоришь… Ты же знаешь, уже поздно ехать на метро.

— Незадача. И верно, поздно. Поезжай на такси. Деньги я отдам.