Ивлин Тойнтон - Современное искусство

Сказать, что никаких выставок больше не будет, выставок новых работ, во всяком случае, или спросить, почему, если уж они в таком восторге от ее картин, они не купили ни одной для своих коллекций, было бы мелко. Ее живопись со всем надлежащим почтением отнесли по разряду реликта, типа ренессансных бронз. Нынче они нацелены на произведения порискованнее: выискивают приклепанные к стене запонками из золота в двадцать четыре карата кофейные чашки, накарябанные на драных простынях политические лозунги, фотографии заляпанных кровью ночнушек с кружавчиками — ошметки того, чему положил начало Марсель Дюшан [53] Марсель Дюшан (1887–1968) — французский художник, теоретик и практик «антикультуры» — программы замещения художественного творчества экспонированием реальных вещей («Перевернутый писсуар», 1917), а также скандальным освоением классического наследия (репродукция «Моны Лизы» с пририсованными усами и бородой, 1919). , разродившись своим унитазом. Но сегодня она даже это готова им спустить.

Моника, сияя улыбкой, несколько бессвязно, зато кратко говорит о том, какая для нее честь устроить эту выставку; Белла скромно кивает, после чего, слава Богу, затеваются разговоры на отдельных столиках. Официант разносит мисочки холодного супа зеленоватого колера с мазками сметаны.

— Не могу определить своего отношения к дынному супу, — оповещает Беллу гость справа от нее, он иногда занимается картинами Клея.

Белла — она старуха, ей можно — фыркает:

— Фруктам нечего делать в супе.

Слева от нее розовощекий юнец — помнится, она встречала его где-то в городе — пискливым голоском раздраженно растолковывает кому-то: он же сказал Крису, что не может подставить ему плечо, тот обратился не по адресу.

Заметив, что Белла на него смотрит, он умолкает и поворачивается к ней.

— А у нас, знаете ли, много общего, — сообщает он. — То есть, помимо того, что само собой разумеется. — Не в силах представить себе, что же — само собой разумеется — их объединяет, она без особого интереса ждет, что он еще скажет. — Мы лечимся у одного врача, великого Лангсбаума.

— Слишком вы молоды для артрита, — осаживает его Белла.

— Конечно же, я для артрита слишком молод, но артриту до этого нет дела. Как бы то ни было, Лангсбаум рассказал мне, что среди его пациентов есть и малые дети, и кое-кто из них к десяти уже стал калекой. Вот ужас-то, правда?

Она соглашается. Задается вопросом: делали ли ему вливания золота и помогли ли они ему в отличие от нее. Боль, даже пока они соболезнуют друг другу, пронзает бедра, отдает в плечо, ложку ко рту и то подносить не хочется — так это мучительно.

— Мне говорили, что вишни творят чудеса, но чтобы они помогли, надо съесть не меньше тонны, — говорит он.

Она кривится.

— Благодарствую, я отказалась от знахарских панацей, сыта ими по горло.

А вот от чего она не отказалась бы — это от болезни поэффектнее, такой, чтобы прикончила одним махом, а не мало-помалу. Завтра та девчушка с розоволепестковой кожей в не вяжущейся с ней косухе приступит к своим обязанностям, но Белла даже думать об этом себе не позволяет. А когда все же думает, ей видятся такие девчушки, одна за другой, целая армия девчушек, бесконечная вереница помощниц, вторгающихся в ее жизнь. Утром просыпаешься, они — тут как тут, у твоей постели, вечером — изволь слушать про их планы на будущее. Даже мысль, что ее станут высаживать на толчок, пугает ее меньше, чем эта перспектива.

— Поговорим о чем-нибудь более веселом, — предлагает она, когда официант вносит баранину на ребрышках, разговор, однако, переключается на катастрофы глобального масштаба: уничтожение дождевых лесов, парниковый эффект, распространение атомного оружия. Когда рассуждаешь о всеобщей гибели, сокрушаешься о судьбе планеты, а не о своей, это помогает отвлечься. Но мысль о девчушке никуда не уходит. После девчушки придет черед сиделок, медбратьев, толкающих инвалидное кресло: вот какое будущее надвигается, и боль в суставах — его предвестие.

После мусса из белого шоколада, увенчанного веточкой мяты, гости отодвигают стулья, стекаются к ней. Эрнеста, отмечает она, тоже окружают поклонники, нагибаются пониже, чтобы его расслышать. Ей рассказывают, как осрамились Эндрю Дэнфорт и его последняя жена: они обвинили гостившего у них приятеля в том, что он украл один из ранних рисунков Дэнфорта, на самом же деле горничная сняла рисунок, чтобы стереть пыль, и не вернула на место. Сплетня ее порадовала, как и всякий чернящий Эндрю рассказ, но сегодня ей едва удается выжать из себя улыбку. Старые распри выдохлись, как выдохлась и она.

Головокружение возвращается, хотелось бы списать его на выпитое за ужином вино, но она знает: не в вине дело. Сосуды мозга остекленели, кислород не проходит. Вдруг ее молитвы и будут услышаны. Она кивает Монике, чья галерея оплатила ужин, говорит, что ей пора.

— Ну как можно, — сокрушается Моника. — Нельзя же уйти посреди своего чествования. Что-нибудь не так?

— Все замечательно, — Белла треплет ее по руке. — Просто я старая, быстро устаю, и мне надо бы прилечь.

— Тебе никогда не быть старой, — упорствует Моника.

Однако вызывается отвезти Беллу и отказа не принимает, хоть Белла и уговаривает ее не покидать гостей. Артритный юнец помогает Белле встать, неспешно ведет ее к двери. Все сгрудились вокруг нее, чмокают в щеки, долго, до боли, жмут руку. Она — чудо, твердят они, под конец это звучит уже как надгробная речь, последнее «прости».

— Проводить тебя наверх? — справляется Моника, когда они подъезжают к дому Беллы, но Белла уговаривает ее вернуться в ресторан.

— Точно?

— Точно-точно. Ничего со мной не случится, я всегда поднимаюсь сама.

А о том, что послезавтра она уже не смогла бы так сказать, умалчивает. И Моника после суматошного обмена поцелуями и благодарностями отбывает. Теперь остается только втащиться наверх, выпростаться — в последний раз — из платья своими силами.

Но сначала она позвонит сестре, той сегодня стукнуло семьдесят четыре. Наоми уже лет пять вдовеет, живет в цокольном этаже дома в хорошем районе Бруклина, километрах в трех от тех мест, где они выросли. Сын и дочь, чередуясь, навещают ее по субботам-воскресеньям, так что она может пичкать внуков ругелах [54] Рогалики с вареньем, орехами и т. д. ( идиш ). , ахать и охать над их рисунками, потом лепить их к холодильнику магнитиками в виде фруктов. Когда Белла говорит, что Наоми прожила жизнь хорошо, та взрывается:

— Не морочь мне голову, шейне [55] Красавица ( идиш ). . Сама знаешь, тебе такая жизнь была бы не по нутру.

— Я тебя разбудила? — спрашивает Белла, когда Наоми берет трубку.

— Ты что? Какой у меня сон. Собираюсь в честь дня рождения принять на ночь снотворное. Лучше подарка не придумаешь. Ну как прошло чествование?