Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Прекрасно. Правда-правда, очень славно. О чем ты думаешь, Наоми, когда не можешь заснуть?

— О разных глупостях. Что не пригласила в гости мистера Зинке, когда умерла его жена, собиралась-собиралась, а его тем временем определили в дом престарелых. Что надо было подтянуть по математике внучку миссис Хейман: она отставала.

— О своих прегрешениях.

— Да, о прегрешениях. А ты?

— О том же, наверное. Внуки тебя поздравили?

— А то нет.

— Как они там? Расскажи.

— Джозеф подыскал работу на лето, будет продавать в разнос ножи. Кухонные. Не уверена, что это так уж хорошо. Ты же знаешь, Бруклин нынче… Шейне, тебе плохо?

— Да нет, все хорошо. Если не считать суставов.

— С каких это пор тебя стали интересовать бруклинские новости? Сдаешь, что ли? От моих внуков только и слышишь: «Он так сдал, совсем не фурычит». Слышала такое?

И Беллу, отринувшую идишкайт лет семьдесят назад, на время спасает от одиночества ломаный говор ее детства, с его насморочными «х», стоящими, будто кол в горле.

Она желает Наоми доброй ночи, начинает взбираться наверх, на полпути на минуту останавливается, смотрит на картину на площадке — автопортрет, она написала его за два года до того, как познакомилась с Клеем, на нем лицо у нее высокомерное, презрительное, рука поднята, кисть нацелена на зрителя точно пистолет. Но интересует ее, конечно же, не лицо, не поза, а выразительность формы, если б не это свойство, учителя никогда не говорили бы, что она пишет как мужчина. Может, лучше было бы держаться своей тогдашней манеры, а не вступать в бой с модернизмом, изо всех сил пытаясь создать нечто новое. Радости ей, во всяком случае, эти бои не принесли. А потом она встретила Клея, и все переменилось. Изначально присущая ей страсть на долгие годы ушла из ее работ. А когда он умер, она продолжала писать его картины — те, что ему уже не суждено было написать, и не могла остановиться. Она не пыталась, как утверждали критики, подражать ему. А пыталась представить, что он стал бы писать дальше. И не могла, и никто не мог.

На Айленде его картин нет, ей недостает их. В нью-йоркской квартире с ее стальными дверями на запорах, с круглосуточным привратником, с тревожной сигнализацией (поставить ее потребовала страховая компания) она может смотреть на картины везде, хоть в спальне, хоть в гостиной или, как ее именует Эрнест, салоне. Раз в год она наносит ритуальный визит в хранилище, выбирает картины, которые повесит у себя на этот раз. Когда же речь заходит о продаже, она дорожится, долго ни на что не решается. Уже было скажет «да» и коварно бьет отбой. Думают, это у нее такая тактика, чтобы поднять цену еще выше, но нет, никакая это не уловка: для нее они духи, обереги. Никому, сколько он миллионов ни выложи, они не обойдутся так дорого, как ей.

Отвернувшись от картины, она, тяжело опираясь на перила, преодолевает ступеньку за ступенькой. Она уже, можно сказать, на площадке, но тут головокружение, еще более сильное, чем прежде, возвращается, рука слабеет. Ее шатает, одна ее нога на площадке, другая на верхней ступеньке, и тут ноги у нее подкашиваются, руки хватают пустоту, и она падает навзничь. Но прежде, чем рухнуть на пол в холле, ударяется щекой о перила, и боль солнечным жаром охватывает голову. С минуту ей кажется, что она ничего не повредила, что черные зигзаги, пляшущие перед глазами, вот-вот исчезнут. Ей даже кажется, что она сможет добраться до гостиной, где телефон, и позвать на помощь. Однако, когда она порывается подняться, перед глазами все вертится, плывет, ее мутит, и на стене она видит не свой портрет, а грязноватую картину — сценку на Монмартре, слабую имитацию слабого Утрилло: белые крапушки церкви, красные женских платьев, густая мазня, не живопись, а каша какая-то.

Та картина висела в номере ее парижской гостиницы, она тогда уехала в Париж решить — уйти ли от него навсегда. И пока в четвертую ее ночь там она лежала, уставясь на эту картину, не в силах уснуть, он пьяный вусмерть, гикая, хохоча во все горло, со скоростью сто пятьдесят километров в час огибал поворот. А когда она, сняв картину, засовывала ее в гардероб, он уже вылетел со сломанной шеей на песок, а любовница, выбираясь из-под опрокинувшейся машины, вопила, звала его.

Сосуды в голове, кажется ей, сейчас лопнут, в ушах шум, ее окутывает темнота. Она пытается поднять голову — посмотреть на себя молодую, но на стене ни ее картины, ни его картины, ни той, парижской, нет. Впрочем, это уже не важно: теперь, когда на нее давит холодный пол, а кости торчат наружу, вера в целительную силу искусства ее покинула.

Из первого общего впечатления кутерьмы, гама сперва выделяются отдельные слова, затем целые фразы, однако мысли все равно путаются.

— Так или не так, но ты всегда терпеть не могла мою мать, — сетует мужской голос, женский обрывает его: — Это она меня терпеть не могла.

По полу со скрипом волокут деревянный стул. Пронзительный, плаксивый голос вопит, срываясь, зовет на помощь. Кто-то хватает Беллину руку, принимается считать.

Меж тем глаза у нее ничего не видят, голова идет кругом, она то возносится, то обрушивается вниз, на кромке сознания вздымается волна, она вот-вот поглотит ее. Но слова прорываются и сквозь нее.

— Это я, Енох, мама, ты меня слышишь? Я с тобой.

— Ей подыскивают отдельную палату.

— Ей сейчас без разницы — что отдельная палата, что телефонная будка. Да ты посмотри на нее.

— Так-то оно так, но она важная шишка и отдельную палату ей подыщут — куда они денутся. В детстве я жил через дорогу от нее.

— И что?

— И то. Не знаю, что. Когда она уходила, я подкрадывался к ее дому, заглядывал в окна. Помню, у нее на стене висела большущая картина — точно малец пальцем намазюкал.

В Беллину руку что-то вкалывают, ее обдает жар, окутывает молочной пеленой сон. Нет, нет, она не должна заснуть. Нельзя расслабляться: в одном из голосов сквозит неприязнь. Она разрывает пелену сна, в горле комом стоит рвота.

— Ма, вернешься домой, я тут же посажу те цветы. Прямо у крыльца, как ты хотела.

— Господи, ты только глянь на монитор. Где Шостак?

— Хотел соснуть часок-другой.

— А ну, ноги в руки и за ним.

Кровь шумит в ушах, застилает глаза, ядовито-алая в черную крапинку: видно, она все же потеряет сознание. Но минуту спустя в палату, тяжело ступая, входит Шостак, недовольно прочищает горло. По тому, как он дышит, как ходит, она понимает: решения здесь принимает он, ее судьба в его руках.

— Кто ее врач?

— Он из города. Бернстайн или как там его. Ганон перед уходом говорил с ним.

— Только никто не знает, что Бернстайн ему сказал? Обычная история. Чтобы что-то согласовать, так нет. Господи ты Боже мой. — Он фыркает. — О’кей. Раствор Рингера с лактатом Д 5. Калий-натрий в норме. Тотчас.