Ивлин Тойнтон - Современное искусство

И это бы ладно, но утром, когда я пришла в полицейский участок взять его на поруки, он, похоже, не протрезвел: разорялся, оповестил дежурного, что тот еще о нем услышит — он прогремит. Дежурный даже не снизошел до ответа. Только подмигнул мне и закатил глаза. Я думала, мне все нипочем, но позже, когда я шла к Клейну рисовать плакат про оказание первой помощи, заметила, что иду, опустив голову: не могу глаз поднять. Ни на кого не могу смотреть.

Только на бродяг, греющихся у костра на 12-й улице. Их я больше не сторонилась, не боялась. Люди как люди, ни лучше, ни хуже других. Когда я сказала об этом Клею, он ответил:

— Тебе что, никогда не приходило в голову, что ты можешь оказаться на их месте? А я с тех пор, как приехал в Нью-Йорк, ощущаю: мне до них — один шаг. Ты что, не знала, что художникам доводилось спать под мостом? Притом талантливым.

28 ноября

В три утра всегда кажется, что одна ты не спишь, что тебя никто не услышит, а уж до бородача на небесах твои молитвы и подавно не дойдут. Знаешь, ничего никогда не изменится и случится все самое плохое.

Вчера ночью мне стало ясно, совершенно ясно, что ничего не изменится, а если и изменится, то станет не лучше, а только хуже, и так оно и будет, такая у нас будет жизнь. И я все думаю, ну почему у нас так, почему у нас, а потом подумала: ну а почему не у нас? И тогда я встала, сварила кофе, пошла в мастерскую. И там поняла, что расстаться с этими картинами не смогу. И здравомыслия, скорее всего, не обрету, вот уж нет, и счастливой, по-видимому, тоже не стану. Ну и ладно. С меня хватит и картин.

— Мисс Горовиц, вы не разрешите мне скопировать кое-что из дневника? А, миссис Аронов? Я их не заберу, сделаю выписки здесь.

Разумеется, включить в книгу все дневники никак нельзя: на это потребовалось бы разрешение старой карги, но осторожненько процитировать, это да, юристы объяснят, до каких пределов можно раздвинуть «добросовестное использование» [50] «Добросовестное использование» — закон разрешает использовать защищенные копирайтом произведения лишь в виде цитат в критических работах, учебных пособиях и т. д. . Ну а остальное он перескажет своими словами. Ему видятся победные реляции на супере: «Впервые использованы личные дневники, к которым до сих пор не имел доступа никто… Душераздирающая история любви по первоисточникам».

— Этого я позволить не могу. Я хотела только, чтобы вы поняли, как он с ней обращался.

— Я не обману вашего доверия, будьте уверены.

— И причина вовсе не в его пьянстве, как принято считать. Он был болен. В войну я как-то поехала с Эрнестом Рейхингером на Айленд навестить их. Предполагалось, что там он бросит пить, вот почему они туда переехали, но было ясно — дела обстоят еще хуже. Он все поддевал ее, уговаривал показать свои картины Рейхингеру, а я же видела, что ей худо, работа у нее не ладится. «Ну хотя бы Софи ты можешь их показать, — не унимался он, — ей же нравится все, что ты ни напиши». Более унизительной сцены я в жизни не видела: он стоял, ухмылялся, а она вся съежилась. Точно собака. Невыносимо было оставлять ее там, мало за что в жизни я так себя корю. Потом я думала: почему я не вызволила ее, не увезла с собой в город, но тогда мне это даже не пришло в голову.

— Вы с ней об этом говорили?

— Тогда — нет. В тот раз нет. Нас всех, даже Рейхингера, словно парализовало. Мы смотрели на Клея и только. Но позже, да, говорила.

— И что она сказала?

— Сказала, что учится писать, постигает, что значит заткнуться и — хочется не хочется — работать каждый день. Сказала, этому научил ее он. — Софи нашаривает пластиковую чашечку на подносе инвалидного кресла, подносит ко рту, по ее подбородку течет оранжевый сок. — Ну вот, теперь вы все знаете. Расскажете в своей книге, как оно было на самом деле.

— Для этого я ее и пишу, миссис Аронов. А из ее дневников вы только этот нашли?

— Не стану больше разговаривать. На сегодня с меня довольно.

Он встает, нехотя кладет тетрадку на поднос.

— Надеюсь, вы разрешите мне прийти еще?

— Почему бы и нет? Нельзя сказать, что меня осаждают визитеры. Только насчет дневников больше на меня не наседайте. А то, глядишь, я их и сожгу, пожалуй, давно следовало бы их сжечь. К тому же он не всегда вел себя так, не хочу, чтобы у вас сложилось такое о нем впечатление. Это было бы неправильно. В другой раз, когда я их навестила, у них все было хорошо, он был хорош. Она выглядела потрясающе. Об этом вы тоже напишите.

— Когда это было?

— Сейчас уже не помню. Приходите, почитаете мне, вот это было б славно. Мои глаза отказали. Здесь есть аудиокниги, но все какая-то дрянь. Бестселлеры про убийства и все такое. Не могу я эту чушь слушать.

— С превеликим удовольствием. А что вы хотели бы послушать?

— Вечерами мы, бывало, читали друг другу, мой муж и я. Много чего читали. Стихи, разумеется. И Шекспира, впрочем, это тоже стихи. Начнем с Шекспира. А теперь, если погода хорошая, выкатите меня под дерево.

— Шекспир — это несколько общо, что вы имеете в виду?

— «Ричарда II», «Короля Лира», «Бурю» Выбирайте сами. И сонеты. «Ведь для меня ты — свет и красота,/А вправду — ночь и ада чернота». [51] Сонет 147. Перевод Р. Бадыгова. Он ближе по смыслу, чем более известный перевод С. Маршака: «И долго мне, лишенному ума / Казался раем ад, а светом — тьма».

Чествуют Беллу в снятом Моникой ресторане, интерьер в нем выдержан в фиолетово-лиловых тонах, шторы в турецких огурцах с подбоем шелка цвета слоновой кости, на столах палевые розы в оловянных плошках. Верх буржуазного изыска, Боннар [52] Пьер Боннар (1867–1947) — французский художник, график, замечательный колорист. Часто писал красивые интерьеры. нынешнего образца, такой декор в пору увлечения Марксом не вызвал бы у Беллы ничего, кроме презрения, зато позже, когда их с Клеем стали звать в богатые дома, она — не надолго — возжаждала персидских ковров, глянцевых ситцев в птицах и ягодах, и не так их, как сулимого ими душевного равновесия. Если тебя окружают такие вещи, в твоей жизни, мнилось ей, нет места вечным передрягам и подспудным унижениям, которые отравляют ее жизнь.

А сейчас ее умиляет и что Моника так потратилась, и что ее приветствуют с неподдельным удовольствием, и так бережно ведут к почетному месту.

— Мы очень-очень рады, что вы поправились, — щебечет моложавый куратор, по-видимому, искренне, зря она думала, что они ждут не дождутся ее смерти. Возможно, это их — самую малость — даже пугает. Уйдет она, уйдет Эрнест, и от старой гвардии не останется и следа. И что тогда: им придется прокладывать себе дорогу своими силами, без опоры на прошлое, а ведь только оно придавало основательность их начинаниям.

— Предлагаю выпить, — провозглашает попечитель Уитни, разгорячившись и от выпитого, и от благорасположения, — выпить за замечательную выставку и пожелать еще много-много выставок в будущем.