Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Почему бы тебе не приехать ко мне?

Это вечный предмет их, хоть и не серьезных, препирательств. Он ни за что не соглашается ночевать у нее: когда он приходит, ее сожительницы смотрят на него волком, по утрам снуют туда-сюда — в ванную, из ванной. И он чувствует себя мерзким старикашкой, он уже не раз ей это растолковывал, но она все равно обижается.

— Нет, приезжай ты ко мне. Ну же, на такси.

В конце концов — он знал, что так и будет — она соглашается. Он моет стакан, убирает бутылку, проверяет белье в спальне — достаточно ли оно чистое; отмывает руки от краски в самодельной кухоньке, чистит зубы, затем решает помыть и голову, проводит расческой по темно-русым, как и у нее, волосам, по свалявшейся бороде.

Она никогда не пыталась ничего от него получить, ни в чем его не винила, не пилила, не вела счет, кто что сделал или не сделал, а теперь еще и — отрицай не отрицай — она жертвует собой ради него. Он, какой-никакой опыт у него имеется, знает: если женщина жертвует собой ради тебя, быть беде, большой беде, но теперь он хочет как-то воздать ей за все. И решает: он нарисует ее в постели, после близости, вытащит альбом, уголь и нарисует ее, обнаженную, во всей ее прерафаэлитской [48] Английские художники-прерафаэлиты — Данте Габриэль Россетти (1828–1882), Эдуард Бёрн-Джонс (1833–1898) и др. — писали красавиц с одухотворенными, тонкими лицами, длинными волнистыми волосами. прелести — волнистые волосы, овальное личико — и отдаст ей.

Он уже, бог знает сколько лет, если и рисовал модель, так только в учебных классах. Кто же в конце двадцатого столетия рисует тело, это так же не ко времени, как писать домишки под соломенными крышами. Но порой он томится постыдным — сродни запретному наслаждению для того, кто верен заветам абстракционизма, — желанием что-то нарисовать. А теперь ему кажется, ничего лучше и не придумать — это же все равно что собрать для нее букет луговых цветов, так же романтично, хоть ей этого и не понять.

Она посмотрит на его рисунок и скажет, все женщины так говорят: «Я у тебя такая толстая»; «Что, у меня и правда такой большой нос?»; «Что за грудь ты мне нарисовал?» Будет недовольна: на его рисунке она не такая красивая, как ей хотелось бы. Но когда-нибудь, когда ее дети — а она бросит его, чтобы обзавестись детьми, — будут озорничать и канючить, лоб ее прорежут морщины, а солидный муж начнет флиртовать в гостях с девушками помоложе, она достанет его рисунок и вспомнит, как они любились в его запущенном чердаке. И тогда, чего бы ей ни пришлось еще от него натерпеться, пока между ними не будет все кончено, она, возможно, его простит. Посмотрит, как он нарисовал ее грудь, губы, легкий пушок между ног, и поймет, что, если б мог, он никогда бы ее не отпустил.

Дневник точь-в-точь такой, как описала Софи: дешевая школьная тетрадка в крапчатой обложке, скверная, в линейку бумага. Бумага пожелтела, чернила выцвели — ничего не скажешь, досадно, — но почерк крупный, энергичный, слова на странице четко выделяются.

16 сентября

Сегодня йорцайт [49] Поминальный день, годовщина смерти ( идиш ). моего отца. И весь день со мной был отец, и не мое, его горе. Горе всегда обволакивало его подобно невидимой дымке. Вдобавок еще и Клей не пришел домой, хоть и обещал: я сказала ему, какой сегодня день, и оттого сильно, как никогда, ощущала, что отец вот он, рядом. Сегодня он был строг, потому что он бывал и таким, при всей его доброте. Если я вела себя дурно, он спокойно — это и пугало — говорил: «Ну что с тобой станется?», и лицо у него делалось холодно-отстраненным. Вот оно и сталось. Все ночи напролет я только и делаю, что жду, когда он, вдрабадан пьяный, вернется домой. Час за часом меряю шагами коридор, прислушиваюсь, сочиняю в уме речь, которой встречу его. Речь гневную, но вполне разумную. Ты бы гордился мной, отец: какие логические доводы я привожу, убедился бы, что кое-что я все же у тебя переняла.

Я вот думаю: будь ты жив, сложилась бы моя жизнь иначе? Не хотелось бы, чтобы ты видел, как я живу, этого бы мне не перенести. Этого стыда. Возможно, ты бы пришел и увел меня. Вот, думаю, чего я всегда хотела: чтобы ты спас меня, но ты всегда спасал других — вдов, сирот, калеку, который переломал себе ноги, сверзившись с подгнивших лесов. Меня — никогда.

4 октября

Сегодня Клей не вернулся домой, и я пошла в кухню, смотрела на его бритву. Потрогала лезвие, чтобы удостовериться: достаточно ли оно острое. Потом вспомнила: резать вены надо в воде, так умрешь быстрее. Наполнила ванну, стала раздеваться. На самом деле умереть я не хотела. Хотела подгадать так, чтобы он пришел домой и обнаружил меня. Тогда бы он понял, что со мной делает.

Я все твержу, что брошу его. Думаю, мы — я не меньше его — верим, что я от него уйду. Но когда я так говорю, вид у него убитый, и я перестаю злиться. Иду варить кофе или напоминаю, чтобы он сходил в контору Проекта: справился, не возьмут ли нас назад, и мы оба знаем, что я его не брошу, пока еще не брошу.

29 октября

После Перл-Харбора я места себе не находила: боялась, что его заберут в армию. Оказалось, зря беспокоилась. Он рассказал, что два года назад провел три месяца в местной больнице, и не в вытрезвителе, а в самой что ни на есть настоящей психушке. Поместил Клея туда собственный брат, когда приехал в Нью-Йорк проведать его. Сегодня утром я сказала, что так продолжаться не может, и тут все и выяснилось. Последнюю неделю он что ни ночь приходил вдрызг пьяный и не в себе. Прошлой ночью он разбудил меня в три, чтобы объявить: он не желает больше жить в телесной оболочке. Шатался так, что того и гляди упадет, говорил медленно, с расстановкой, точно в трансе: он собирается освободиться от своего тела, ночью уведет его куда подальше и там бросит. Вот утром я и потребовала, чтобы он обратился к врачу, и тогда он рассказал про психушку. Когда его вызвали в призывную комиссию, запросили его карту, и все выплыло наружу, словом, он уверен: его не призовут. Я спросила, почему он мне об этом не сказал. А он и говорит: «Ну вот, теперь сказал».

19 ноября

Уже несколько недель он пьет без просыпа. Прошлой ночью его забрали в полицию: он швырнул камень в окно Эндрю Дэнфорта. Я не могла сказать полицейским, что все художники спят и видят как бы запустить камнем в Эндрю Дэнфорта: они его терпеть не могут — уж очень он перед ними заносится. А решился один Клей, до того надрался.

Клей сказал, что Дэнфорт всех поучал — вещал о сюрреализме так, точно сам его изобрел. Все талдычил: какая, мол, требуется смелость, чтобы погрузиться в свое бессознательное. Так что Клей удрал, завалился в какой-то бар на 14-й, а потом вернулся и давай швырять камни в окна Дэнфорта, орал: какого черта тот не выходит, он ему расскажет кое-что о бессознательном. Ну Дэнфорт и вызвал полицию. Словом, показал, чего он стоит, впрочем, это и без того не секрет. Клей так и остался школьником, разве что теперь галстук у него заляпан краской.