Ян Засурский - Старый шут закон

— В нашем штате закон об отводе судьи никогда не пользовался особой популярностью. И прошлой весной, когда судили этого убийцу-навахо, пользы он никакой не принес. Люди убеждены, что судью следует отводить только в одном случае — если он пристрастен. Если же его отводят без объяснения причин, в глазах общества это будет лишь доказательством того, что он беспристрастен и что вы хотите заменить его судьей, который будет стоять на вашей стороне.

— Святая правда, именно такого судью нам и надо, — вполголоса проговорил Луис. Все рассмеялись, и обстановка разрядилась.

— Ладно, Дьюи, — сказал Бен. — Дадим ему время, пусть доказывает свою пристрастность. Ведь в конце концов нам все равно его придется отвести. Вопрос только в том — когда.

— А собственно, зачем нам его отводить? — Дьюи улыбнулся и потрогал пальцами кончики усов. Бен на секунду умолк, но Дьюи, не дав ему опомниться, продолжал: — Что лучше, — лучше для вас, hombres [105] Люди (исп.) — дружеское обращение. , и для нашего штата, — выиграть процесс с держимордой в судейском кресле, который стоит за вас горой и не дает защите рта раскрыть, чтобы потом верховный суд штата отменил его решение, или выиграть тот же самый процесс с судьей-либералом, который всегда берет сторону подсудимого, если нет доказательств его вины, лезет из кожи вон, стараясь быть «беспристрастным» и «справедливым», и лишает обвиняемых какой бы то ни было возможности подать апелляцию?

— Ваши доводы убедительны… — начал было Бен, Дьюи продолжал:

— Позвольте мне прочесть вам несколько строк сегодняшней передовой «Демократа».

— Я читал ее, — возразил Бен.

— Но, видимо, не заметили главного, — оборвал его Дьюи. — Слушайте… вот: «Наш долг — подойти к этому делу с величайшим вниманием и осторожностью, ибо в нем замешаны голодные невежественные люди, люди, которых подстрекают продажные агитаторы, эксплуатируют продажные политические деятели и которые живут в краю, славящемся своей коррупцией и презрением к закону». И дальше: «Быстрые и решительные действия следует приветствовать лишь в том случае, если они будут сочетаться с вдумчивостью и сознанием ответственности, иначе может совершиться несправедливость и профсоюзные деятели пригвоздят нас к позорному столбу. Если мы не хотим превращать обвиняемых в мучеников — на самом деле или в чьих-то глазах, — мы должны отнестись к ним ко всем без исключения как минимум с тем же уважением, с каким отнеслись, например, к сенатору Махони во время суда над ним».

Соумс поднял глаза от газеты и наконец-то посмотрел на Бена в упор.

— Это только первая ласточка, — сказал он. — Дальше будет хуже, учтите. Гораздо хуже.

— Вы не дочитали, есть еще одно интересное место, — сказал Бен, и краска медленно начала заливать его лицо и шею. — Там, где говорится о применении «чудовищного по своей нелепости древнего закона о наказании за участие в бунте…».

— Не надо горячиться, Бен. — Дьюи Соумс очень любил говорить своим противникам, чтобы они не выходили из себя — на него самого это всегда действовало успокаивающе и неизменно разъяряло противников. — Это место я тоже читал и снимаю перед собой шляпу за то, что откопал этот древний закон, вам же воздаю должное, ибо с самого начала углядели его уязвимые стороны. Однако кое-что ускользнуло от вашего внимания, а именно то, что этот древний закон дал нам юридические основания провести облаву на преступников, вывезти из города более пятидесяти красных лидеров и водворить их в тюрьму штата, где они уже не смогут заниматься своей агитацией. Массовый характер арестов сразу определил масштабы всего процесса: люди неизбежно должны прийти к выводу, что мы не зря размахнулись так широко, дыма без огня не бывает. Публика уже и сейчас не сомневается, что шерифа Маккелвея убили красные, один убил, или двое, или целая толпа, неважно: убийцы должны понести наказание, а уж применили мы этот закон или нет, нашли пистолет, из которого стреляли в шерифа, или не нашли — дело десятое. Не вытащи я на свет божий этот закон, заварилась бы такая каша, что вам ее вовек не расхлебать, и потому, господа, извольте прислушиваться к моим суждениям. Так вот, чем позднее мы отведем судью Бека — а я надеюсь, что этого вообще делать не придется, — тем лучше для нас. Давайте воздержимся от опрометчивых поступков, последствия которых очевидны даже непосвященному. Договорились?

Последние слова прозвучали не столько просьбой, сколько весьма прозрачным намеком, что разговор окончен. Троица кивнула, признавая свое поражение.

— Теперь вот еще что. Как я слышал, завтра защитники едут в Реату, чтобы поговорить со свидетелями и подготовить их показания к предварительному слушанию. Возможно, с кем-то из свидетелей вам захочется поговорить до них. Если вы выедете сейчас, то сможете отлично выспаться в Реате, а утром успеете побеседовать с кем надо до приезда Хогарта. Да, кстати, губернатор просил меня распорядиться, чтобы Хогарта сопровождали полицейские штата. Он жаловался, что ему там будто бы угрожали оружием и силой принудили уехать. Я надеюсь, вы доведете до сведения Бэрнса, Бэтта и их ребят, что сейчас Хогарт выступает в роли официального защитника, его утвердил судья Бек, и губернатор оказывает ему покровительство. Это, конечно, не означает, что он имеет право агитировать и устраивать незаконные сходки, но вообще-то власти должны соображать сами. Если они на это способны.

Главный прокурор небрежно провел рукой по блестящим черным волосам, встал и улыбнулся — сплошной шарм и светская непринужденность.

— Кланяйтесь супруге, Луис. И вы тоже, Бен. — Он знал, что Бену нож острый, когда при нем отдают предпочтение «туземцу», но сам Дьюи ни на минуту не забывал, что большинство избирателей этого штата — «туземцы». — Привет нашим приятелям из Реаты и в особенности Бэрнсу. А вы, Джиг, постарайтесь раздобыть какой-нибудь убойный материал о «красном заговоре». Но никому ни звука, первому принесете его мне. Что ж, друзья, по коням!

Консепсьон Канделария была под домашним арестом, и, пока было светло, она не отваживалась выйти на улицу. Но когда совсем стемнело, она тихонько отвела маленького Томасито к соседям, уложила его там спать, подоткнула со всех сторон одеяло и, торопливо поцеловав мальчика на прощанье, незаметно выскользнула из двери и стала пробираться задними дворами к дому Ковачей.

Майк Ковач сидел в тюрьме, Лидия с Мики были в Идальго, поэтому в доме обосновались Хэм Тэрнер с Лео Сивиренсом и устроили там штаб-квартиру их организации. Сегодня они предприняли первую попытку перегруппировать силы после поражения.

Конни полыхала гневом против Хогарта, о котором прочитала в реатинской «Лариат»: