Юлия Кокошко - За мной следят дым и песок

Был ли доволен такими хохмами ктитор площадки Хохмачик, возмущен вклейкой в эту часть ее — отутюженных кунштюков? А поскольку на четверть был — дерево, что себе полагала четверть: кто на ком произрос и служил опорой — и кому на ком пахать? Или строились друг на друга в башню гордыни, возвещавшую, что отравление воды и вина или знания и долга, что вихри враждебные, кораблекрушения и обвалы — не поминутны здесь, но когда заведутся — пускают первую, и вторую — и пятую очередь, как ранняя весна расстрижена на ручьи, арыки, овраги — и на дороги желаний, но по интеллектуальной наполненности — курьезны, да и одинаковый почерк… То есть всеми клочьями Хохмачик и его липа пытались сберечь лицо, для чего поучали гостей: если вырастут у вас на пороге неустановленные странники, самое милое — предложить им очаг и постель, и себя, и близких, и отдать утварь, все равно недолга, глядишь, и поведают вам что-нибудь сногсшибательное, по крайней мере — не спалят ни кров ваш, ни город…

Однако же не хотели отречься, воздержаться — ни от спички своего царства, и потаенная уборочная, пройдя петлистый путь, выкатывалась — на ноль, где выскоблили — и саму пустоту… и, опешив, вдруг накрывала пришельцев — небывалой заботой. Предлагались почетные места за столами, просевшими от яств, а если ближайший уже полусъеден, так в домах прилегающих и отстоящих… и предупредительно извещали, что нечистый мрак ночи — уже в трех кварталах, в двух оттенках… чтоб вы не спрашивали: — Здесь всегда так темно?.. И чтоб вам не ответили: — Да всю жизнь!.. А те, кто могут вывезти бедных кавалеров из фатальной тьмы: вагоновожатые, рулевые, пилоты, кучера, рикши, трактористы, паромщики — не сочтите за донос, но вот-вот развиднеются, бабочкин век — порхают лишь на свету.

Два пришельца поражались до слез скорому бесчестью — и горизонта, и собственному, но больше — таким беспокойствам, потрясенно благодарили — за попечение и крепкий пригляд, возводили образ свой — к быкам, сейчас выкупленным с бойни, чтоб не сказать — баранам, и, отпихивая друг друга, стремительно бросились к выходу, но, еще не достав дверей, то ли таяли в воздухе, то ли превращались в скромный дельфиниум и в хорошенький ландыш с опущенными глазами. А оставшиеся в двуногих, выдохнув страду и уже ничему не удивляясь, жадно осматривались: что ушло в невидимость, что похудело, сморщилось и поджалось — и чего мучительно недостает? Сошлись, что недостает — того несравненного, верно, до сих пор пастушествует, и не слишком надеялись, что цела его паства… И решили утешить себя продолжением празднества.

Но — ни медной чаши, изрыгающей огненную реку, ни лун и тягуна, ни куколя серебряных брызг! Пошли искать старую кухарку — в три спицы снежного колеса, няньку в парфюмерии от Зеленина и Вишневского, обещавшую налущить огни, накрутить волну и уйти из молодого веселья — на сторону прочитанных книг, спетых песен, сношенных башмаков и сгоревших дров. И в третьем часу ночного мрака ворвались — прямо к ней в сон. В котором изумленная, отрясая с ворота снег, фыркнула: какую огненную реку? Не Флегетон, нет? — и заверяла: реку вплетала — в ту гряду. Но с гряды снимались вниз вереницы слепых домов, зажмурившихся от беспощадного света, юркнувших в спирали каменных галерей, и семенили сухопарые, сухорукие саксаулы, захватив под мышкой пучок надерганных из кого-то лент или обрывки строк, а дальше мерцал — заплатанный восточный базар, не то рассевшийся на коврах, не то летящий на них и шелестящий во всех вензелях коверных — золотым песком…

А долгоносая, пестроносая старушенция вела состязание с действительностью — все дальше, и все легче взбивала сон-волчок, и уже твердила: за теми скалами, уродившимися в пунцовую стаю лис. Или на опушке того колючего лесного багрянца… Нет, продолжала трепаться доспешница, на том перекрестке, где слева направо бахвалится Аквилон, а справа налево летят пыль и пепел, но наперерез им — благая весть… где, между прочим, обнаружились на асфальте — почти петроглифы, точнее, две намеченных мелом прозрачных персоны — в чертеже то ли расследователей, то ли укладчиков, хотя окантованные держали не плющенную позу цветов, засушенных меж страниц тверди и эфира, а скорее — сбежавшую…

Пришлось встрепенуться всем, кто нес свою жизнь под этой широкополой крышей — сейчас или неотступно, и тоже включились в переборы краснеюшего и мелового…

На вершине же ночных изысканий откуда-то издали, из-за стены, вступило торжественное и гулкое фортепьяно — и опускало мрачные аккорды: сброшенные на деревенский тракт светящиеся детали небесной машинерии… или превращенные в созвездия блики всех рек и ручьев, и влекло воспарившую над смертным томлением, тщеславием и всеми неразберихами — надмирную «Лунную сонату». Ужели вместо прикрытой луны?

Впрочем, под утро нашли свой чертов медный таз — или что-то еще…

Тут и вспомнили, что когда-то где-то встречали неунывающих кавалеров. Возможно, на ночной дороге между той и другой войной, между миром и ладаном, между мартом и апрелем, и местечко прозывалось — Ночь Дураков: кружащее вдоль обманного льда, и толпа ученых юношей — условные новички в земной юдоли, условные поточные гуси бежали сквозь спящий город — сквозь Дураки, и простирали руки к исполнению всех желаний. Дорога же была — настоящая зыбь и просто огонь, так что с той злачной, урожайной реки тоже мало что отломилось.

Тут бедные гости вдруг восчувствовали — все утраты мира.

А: Листы отчета, утерявшие отчетливость

Причастный № 1001 , гражданин неопределенных лет, в очках «Двуствольная чернильница ночи», сквозь которые не протаял никакой из его глаз, охотно допустил свое знакомство — с интересующим нас лицом и, предавшись ностальгии, беспорядочной скачке по отвалам воспоминаний, желанию переложить все встреченное в идущих днях — на рифмы или раздавать гранты из фондов лица, о котором мы спрашиваем, наконец — внезапному малодушию и нездоровой половинчатости, не исключил, что страсть к познанию свела их — в одном пристанище наук, но события, окружавшие познание, обложившие заросли и котловины его, и гати, и горные породы, выветривающиеся — за счет заведения, вряд ли уместно ссыпать в общую бочку, искать — единого создателя, подгонявшего сходство — к прохладе исполнения, переписчика, шлифовавшего пройденное в фосфорический блеск, кадрить в камарилью и регулировать — в одно пришествие, которое каждый рвется наращивать и купировать, или оттирать от постаментов скульптурных персон и сортировать по кучности и докучности, а недогляд закрыть саркофагом и вытоптать себе — новые впечатления… Возможна — научная школа-двойник, уже, конечно, без блеска, передравшая базовые приоритеты и перехватившая — калибр, гарнитуру и денежные вливания, пусть никто и не созерцал — оба сооружения сразу: дворец истины — либо пристанище-тень, наверняка досадно путаясь, какое из двух прогуливает свою ротонду и галереи — в зеркальных кабинетах улиц, перегоняет свой круг — в медали, монеты, разлитую по стаканам гладь? Чьи мозаики — в нализавшихся красок осколках дождя? Который рассадник выпучил рокайли и прочий анонс — на врата утра? Наконец, чьи черепицы золотятся — в чешуе проплывающих мимо?