Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Перевод В. Мартемьяновой.

О «Темном» — Грицко рассказывали, что на его совести не одна сломанная нога, что он никому ничего не спускает и на испуг его не возьмешь. Когда болельщиков «Локомотива» спрашивали, какого они мнения о новом приобретении их команды, те не задумываясь отвечали: «Отличное приобретение — бомбардир. Лишь бы людей не калечил». Иные шли дальше: «Классный игрок. Такого не переиграешь! Только с поля его чаще всех удалять будут». И когда во время одного из первых матчей Грицко на самом деле удалили с поля, все удовлетворенно закивали головой, словно он непременно должен был подтвердить свою репутацию.

В следующем матче, проходившем на их поле, Грицко был запасным и именно в тот раз впервые забрел в Мадьярский ресторан. С тех пор он все вечера просиживал за столиком, возле декоративной стены, сложенной из пропитанных лаком поленьев. Прошло несколько недель, пока он осознал, что больше, чем пикантные блюда и доступные цены, его влечет сюда нечто не относящееся к утолению голода. В первые свои посещения он почти не отрывал глаз от тарелки, потом как-то догадался, что вовсе не плохо, если за вкусной едой что-то радует взгляд; наконец чувство голода стало лишь предлогом, чтобы прийти сюда и, совмещая приятное с полезным, проглотить какую-нибудь еду…

Несомненно, она была самой хорошенькой подавальщицей во всем городе: маленькая, стройная, «на ладошке поместится» — любуясь ею, говорил Грицко; у нее были глубокие серые глаза, а из-за слегка выдававшихся вперед скул полные губы казались чувственными, а подбородок — маленьким и слабым. Правильное лицо мягко обрамляли каштановые локоны, падавшие на плечи и спину; когда она проходила мимо, слышался их тихий шелест и словно электрический треск.

Прищурившись, Грицко оглядывал ее фигурку, переводя взгляд с вызывающе торчащих грудей на покачивающиеся бедра и на энергичную кривую икр, трогательно сужавшихся у щиколоток… Все это, вместе взятое, оказывало на Грицко неотразимое действие: стоило ей остановиться возле столика, как меню в его руках начинало дрожать, голос, когда он делал заказ, становился вдруг сиплым и срывался, и безразличный тон не мог скрыть растерянности и смущения. Дело осложнялось труднопроизносимыми названиями венгерских блюд: говядина «Эстерхази», кнели «Палфи», свиная отбивная «Баричка», «Чсуса» с творогом и салом, вырезка-филе «Уйвари» — стараясь все это выговорить как можно правильнее, Грицко то и дело запинался.

Никому и ни за что на свете он не признался бы, сколь невелик его опыт общения с женщинами, ведь тогда он обнаружил бы истинную причину своего волнения и робости. Еще работая на буровой, он однажды переспал в вагончике с сельской почтальоншей, обмиравшей по молодым парням, однако приключение это ума ему не прибавило. Поведение почтальонши его ошеломило: она всхлипывала, взвизгивала, закатывала глаза, но чем больше старалась она, тем спокойней и на удивление безразличней становился он сам. Он не понимал, чем вызвал такую страсть, и не ощущал ничего особенного… Как-то так получилось, что без особых мук он перестал мечтать о женской любви и смотрел на женщин с пренебрежительным сожалением.

Чувства, охватывавшие его в присутствии официантки, изменили его привычное отношение к женщинам. Вид девушки, скользившей в проходах между столиками, смущал и сбивал его с толку — нельзя сказать, чтобы ему было неприятно или стыдно, но все же он терял отвагу и решимость. Он часто ловил себя на мысли, что разговаривает с ней, пытаясь представить свой характер в наилучшем виде: «Вот болтают, будто я злодей и грубиян… ты им не верь! Выходит, ежели ты работал с буровиками, то тебя только на то и станет, что драться да мяч пинать…» Иногда, отчаявшись, он мысленно убеждал ее: «Вот увидишь, ради тебя… я с любым… запросто разделаюсь, коли меня не захочешь…» А то, сам себя не узнавая, повторял: «Ах, какая ты!.. Пташечка моя… ягодка…»

Уходя из ресторана, он даже о своем сытом желудке думал как-то по-иному, будто речь шла не просто о привычной порции пережеванной и проглоченной пищи. Когда девушки не было перед глазами, у него вновь просыпалось ощущение голода, и он старался заглушить его, вспоминая о ней; Грицко больше всего радовало, что она тоже помогает ему преодолеть чувство голода. Вообще говоря, острые блюда шеф-повара мадьярской кухни были ему вредны — он часто икал, в животе урчало, случались даже рези. Ему казалось, что причиной тому была та беспокойная обстановка, в какой он принимает пищу, и, пока не прекратится его странный роман с подавальщицей, лучше не станет.

Ему довольно долго удавалось скрывать свое увлечение, но раза два или три он не смог избежать общества своих приятелей по команде и однажды, придя после обеда на тренировку, нарвался на их издевки. Правда, он подслушал их из-за двери раздевалки, прямо в глаза они не посмели бы насмешничать — он это тоже хорошо понимал.

— Пожалуйста, жареную говядину «Эстерхази», — передразнил кто-то его голос, комично усиливая просительные интонации.

— Идет ему этот тон, как корове седло, — со смехом заметил другой. — Слушайте: «Эстерхази»… жареную и «Палфи»… клецки, барышня…

— Ах, «Эстерхази», ах, говядина! — снова проговорил первый умильный голос, и в раздевалке раздался дружный здоровый хохот.

На этой тренировке Грицко так двинул по лодыжке левого защитника Гурчика, что ранил его. Столкновение можно было бы считать несчастной случайностью, если бы такие случайности происходили и на тренировках. Товарищи по команде во главе с пострадавшим Гурчиком обрушились на Грицко, но он только пожал плечами и буркнул:

— А что поделаешь? Ведь я такой…

Явившись после этого происшествия в ресторан, Грицко бдительно следил за тем, каким тоном он произносит названия блюд. Однако про себя все твердил: «Ах, если бы ты поверила, я ведь совсем другой…»

— Свиную отбивную, — произнес он, с ужасом сознавая, что проговорил эту фразу с той интонацией, с какой мысленно обращался к девушке.

— Галушки или колобки? — спросила официантка.

— Колобки, — выдавил, запинаясь, Грицко, но почудилось ему, будто он произнес: «Ах, если бы я тебе понравился!..» И он в испуге поднял взгляд — видно, она уже все поняла.

— Салат? — безучастно предложила она.

Но Грицко замолк. Сжал губы, не решаясь больше проронить ни звука. Официантка постояла немного и ушла, удивленно вскинув брови. В тот вечер с желудком его было особенно плохо; выйдя в хмурые октябрьские сумерки из ресторана, Грицко почувствовал, что каждый шаг отдается у него в животе, будто вместе с пищей он проглотил все, что подавлял в себе, так и не высказав вслух.