Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Я предложил ей сесть рядом, но она отрицательно покачала головой.

— Где его ящик? — спросила она.

— Ящик? Еще не время открывать ящики, посиди с нами…

— Сначала вспомним, а уж потом поделим наследство, — влез в разговор идиот Клингач, и только глухой мог не расслышать отчетливо различимый подтекст: какой там ящик, вы — наследство, перешедшее к нам от Луцо.

В ответ на это Камила вынула из сумочки небольшой ключик с округлым ушком.

— Прежде всего откроем ящик, — возразила она.

В это мгновение одна, казалось бы, незначительная ниточка выскользнула у меня из рук. Откуда у нее ключ? Раздосадованный, я взял ключ и открыл ящик, принадлежавший Луцо. Я потянул его на себя, и он с грохотом упал на пол, на его деревянном днище тихо звякнуло несколько зеленоватых осколков. Разочарованные, уставились мы на ничтожные обломки, одна Камила наклонилась, собрала их и бережно положила на ладонь. Бенито многозначительно двинул меня по хребтине, потом предусмотрительно погасил ночную лампу, которой хотел осветить открытую тайну Луцо, и компания мгновенно распалась на отдельные парочки. Ни одна из девиц не пожелала обратиться к соседке с разговором. Но ни одна не захотела покинуть поле боя. Спектакль раскручивался лучше, чем я предполагал. Игра стоила свеч!

Камиле не оставалось ничего другого, как присесть на мою постель. Я видел, в каком она напряжении, что она колеблется, решая, не лучше ли подняться и уйти. Она поигрывала треугольным осколком, а иногда ее длинные накрашенные ногти скользили по его острой грани; при этом звуке у меня по спине пробегали мурашки.

Я подсел к ней поближе.

— Это, наверное, талисман? — спросил я, коснувшись ее руки: мне хотелось остановить это тревожное движение.

— Да, талисман.

— А тебе не хочется забыть о нем? — ухмыльнулся я.

Она промолчала, а мне кровь бросилась в голову. Возможно ли, чтобы она была глупее тех двух? Возможно ли, что она до сих пор так немыслимо ослеплена? Кого же она видит в Луцо, для которого значила меньше, чем поллитровка крепкой сливовицы?

— Слушай, раз уж все кончено, тебе полезно было бы узнать кой о чем…

— О чем? О том, что он обманывал меня? О самолете, который собирался увести? О Бенито? — перечисляла она взволнованно и несколько устало. — Мне обо всем известно. Он все рассказал мне сам. — Вот оно, коварство игры; у меня из рук ускользнуло сразу множество главных нитей.

— Чтобы посмеяться над тобой? — спросил я.

— Чтобы я его простила.

— Смех! Он рассчитывал, что его можно простить?

— Я простила.

— Как простила? — вырвалось у меня.

— Он умолял. Боже мой, я даже не предполагала, что он может так униженно просить. Он любил меня.

Выходит, в тот раз, когда Луцо лежал на осколках, меня озарило предчувствие. С неизъяснимой уверенностью я заглянул в его будущее, предвещая судьбу. Теперь моя интуиция постыднейшим образом подвела меня. Моя до мелочей продуманная стратегия и тактика подобный вариант не принимала в расчет; я не знал, как совладать с тем, что теперь видел перед собой. Если Луцо во всем исповедался ей, то, наверное, он с ней считался, значит, она была ему нужна. А я? Я — тот, кем только играют.

— Чтоб он мог так измениться — ни за что не поверю! Он не любил никого.

Она молчала.

— Он бросил тебя!

Я сам был поражен, отчего сразу не прибег к такому убедительному и неотразимому доводу. Если бы они были вместе до сих пор, то она должна была бы знать, что он жив и служит в армии, и теперь не сидела бы с нами на его тризне. Я так долго разглядывал ее траурное одеяние, что теперь, в темноте, совершенно позабыл о нем…

— Он бросил тебя! — торжествующе повторил я.

— В конце лета мы были вместе, — спокойно ответила она. — А потом его отправили в пограничные части…

Тысячи стеклянных игл впились мне в тело, и в голове мелькнуло: «Я проиграл».

— Ты была… с ним? — заикаясь, проговорил я.

— Я была ему нужна. Он пил, а потом каждому встречному рассказывал об осколках, он всех хотел убедить, что сможет лечь на разбитые бутылки.

— Когда вы виделись в последний раз? — механически, тупо допрашивал я.

— Вскоре после того случая, — ответила она, — но это случилось не по моей вине, я тут не виновата.

— В чем не виновата?

Она изумленно взглянула на меня:

— Будто не знаешь…

— Не знаю. Ничего не знаю.

Она смотрела на меня как на сумасшедшего.

— Тогда… На свалке… за казармами, он лег на разбитые бутылки. Пьяный. Порезал себе спину и жилы. Было больно, но он не кричал. До утра… когда его нашли… он истекал кровью.

Лицо Камилы выступало из серого пространства, как выплывающая на небосклон луна. Я отстранился, встал с постели, и в сумерках от моей головы разбежались светящиеся круги.

Отчего она все время вертит этот осколок? Наверняка все всплыло в ее памяти, когда она вынула его из ящика. Мистификация удается ей лучше, чем мне и Бенито. Отвратная баба! А ведь когда-то я был безнадежно в нее влюблен… Как она следит за моим поведением… Я проиграл, Камила. Ты изобретательнее меня. Я желал, чтобы тебе почудилось, чего не происходило, а ты меня почти убедила, будто все совершилось на самом деле.

— А как же письмо?! — воскликнул я.

Все удивленно оглянулись. Пять темных пар глаз, не подозревавших, как низко я пал. Я отказался от игры, я жаждал лишь облегчения и ясности.

Я сунул в руки Камиле помятый конверт.

— А это… Это кто-то зло подшутил, — помолчав, объяснила она. — Какой-то шут подделал почерк мамы Луцо…

Схватив письмо, я увидел, что это то самое письмо, которое я велел сочинить мальчишке, а письмо Луцо пропало бесследно. Я тщетно искал его — и что-то настойчиво шептало мне: безумный гений Луцо не существует больше! Он мертв! Мертв! Он перерезал жилы. Стой! Осознай это: Луцо перерезал себе жилы. Луцо мертв.

Письма Луцо не было. Не было.

В конце концов я опомнился. Превозмог себя. Собственно, теперь я тоже смогу лежать на остриях осколков. Могу внушить себе чувства, прямо противоположные тем, которые в данный момент ощущаю. Пока не перестану ощущать всякую боль. Всякую.

Я поднял бокал, наполненный красным вином:

— За Луцо! За его память!

— За здоровье! — поддержал меня Бенито.

Камила робко пригубила вино, не сводя с меня глаз. Я взглянул на нее и растянул в улыбку мускулы рта. Нет, никому на свете не одурачить меня! В конце концов, так ли уж существенно, как оно есть на самом-то деле? И даже если это она не выдумала — какая разница? Все равно — все разбито. Вдребезги.

До сих пор мне не ясно до конца, что и как произошло на самом деле. Но день ото дня это все меньше занимает меня. Иногда лишь что-то вынуждает ущипнуть себя за щеку или за руку. Боюсь, однажды я вообще не смогу ощутить ничего и все превратится в нереальность, в сон…