Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Так, испытующе глядя друг на друга, мы разговаривали в последний раз. Никогда больше он не повторял свой «знаменитый номер». Луцо поставил другой рекорд — его вышвырнули из двух вузов. «Я вылетел сознательно, намеренно вылетел», — объявил неисправимый Луцо. Он то ездил работать в деревню, то рыл канавы, то менял трамвайные пути, то по ночам подметал улицы. Большой удачей считал, если удавалось договориться обмывать покойников. Обмоешь одного — и сотня в кармане. Словно неистребимый дух общежития, он расхаживал по коридорам в единственном своем растянутом пуловере, потертых джинсах, в сандалиях на босу ногу, высокий, величественный, белокурый и голубоглазый… Всем знакомый, всеми признаваемый обитатель комнаты номер 117. Неотъемлемая и неизменная ее часть. Спрут, гидра Луцо… Он много пил и любил разных девушек, но ни то, ни другое не было для него жизненно важным. Ничто не является тем, чем представляется… Ни к одной из своих знакомых он не питал искренней привязанности, я знаю, он презирал их, стоило только ему овладеть ими. «Мои сожительницы» — учтивее он о них не отзывался. Даже о Камиле… Как-то ему захотелось выпить, и он не постеснялся предложить ее Бенито за поллитровку домашней сливовицы. «Ты меня напоишь, а я позволю тебе напиться из ее лона», — поэтически выразил он свою мысль. Зато Камила так отделала Бенито, что хирургу пришлось наложить швы на обе его щеки. К Луцо она вернулась тихая, присмиревшая, и взгляд ее покорно молил о прощении. Не было силы, которая заставила бы ее видеть причину своего унижения в Луцо. От этого меня трясло как в лихорадке, хотелось биться головой об стенку, но я должен был сдерживаться. Я превозмогал себя, я внушал себе прямо противоположное тому, что чувствовал, иронически-насмешливо отзывался о вещах, к которым относился с предельной серьезностью. Любой ценой я должен был удержать сознание некоторого превосходства над Луцо, которое инстинктивно хранил в себе. Я разгадал Луцо, я знал, где он старается «казаться», а где такой, каков он есть на самом деле; что́ для него дутая величина, а что — подлинная ценность. Поэтому он, выказывая мне подчеркнутое уважение, не любил меня. Когда он, пьяный, в буйном бесстыдстве, паясничал передо мной, я одним взглядом мог испортить ему настроение. Он не мог отпустить тормоза, как ни старался. Даже когда его рвало под душем и он нагишом носился по коридорам общежития — даже в такие минуты он не был пьян в стельку, как ему хотелось это нам представить. У него были глубокие ясные глаза, и, вглядевшись, я увидел дремавшую в их глубине отточенную, сильную, неподкупную мысль. Он не мог заставить себя выглядеть полным идиотом. Несчастный Луцо! Недотрога Луцо! С тихим злорадством я тайно наблюдал, как мучительно переживает он исключения из вузов, как это ломает и корежит ему душу, насколько он зависим от того, на что ему вроде бы наплевать. Хотел стать актером, не сомневаясь, что он талант, но после первого же семестра его выгнали с актерского факультета Театрального института. У бедняжки Луцо оказалась отвратительная дикция… Я знал, что второе исключение рано или поздно, но сломит его, и терпеливо выжидал, а он не выносил меня, неистовствовал втихомолку, поскольку сам тоже предвидел свое падение. Может, поэтому он так больно, так основательно мстил мне, используя Камилу…

— Зрителям в театре нельзя показывать изнанку кулис, — убеждал он меня. — Тогда они увидят весь этот хлам, гвозди, планки, плиты, доски. Точно так же нельзя обнаруживать своей слабости перед женщиной. Ступай и скажи, что я хулиган, циник и что я не люблю ее. Она высмеет тебя.

— А что, возьму вот и скажу.

— Вот-вот, ступай. Прости, но мне тебя искренне жаль.

— Но если уж пойду, то расскажу не только о том, что тебе на нее начхать. Я расскажу все с самого начала. И про самолет, и про Бенито.

— И про Бенито тоже?

Наклонясь ко мне, Луцо испытующе заглянул мне в лицо. Пожалуй, у него снова вспыхнула надежда узнать то, что он тщетно пытался выведать у меня целый год. Ему было известно о том, что некогда я безуспешно обхаживал Камилу… Я же знал о нем много больше, и мне не хотелось упускать такого козыря из рук. Достаточно притвориться, что осколки не впиваются в кожу, что это вовсе не больно, — и они как будто на самом деле впиваются меньше, и боль не так уж сильна.

Луцо сдался, опять весь ушел в себя:

— Я завоевал бы ее снова, может, я еще внушу себе, что испытываю к ней какое-то чувство. Ты ведь знаешь, какой я блестящий медиум.

— Попробуй повтори этот номер с осколками.. Хоть разок! — вызывающе предложил я ему.

Он был навеселе. Я это почувствовал, когда он наклонился ко мне. От него разило дешевым яблочным вином.

— А сам-то ты уже пробовал исполнить мои советы? — как-то невесело полюбопытствовал он.

— Нет, не пробовал.

— Вот видишь! Сперва попробуй, а потом приходи…

— Трудно, а?

— Адски трудно!

Он лег на свою удобную раскладушку почти с такой же осторожностью и медлительностью, как когда-то ложился на битое стекло. И подтвердил то, что мне было нужно.

— Такому бабнику, как ты, трудностей уже не преодолеть, — высокомерно и пренебрежительно бросил я.

Энергия Луцо иссякла настолько, что он даже не возразил мне. Спрут Луцо, непобедимый Луцо молчал.

Так он продержался два года, а потом куда-то пропал. Окончились наши третьи каникулы, а он все не появлялся в общежитии, и это было воспринято как одно из самых примечательных событий нашей жизни. Вместо живого Луцо мы получили письмецо, адресованное жителям комнаты номер 117. В нем Луцо завещал нам все свое наследство. Просил, чтобы мы объявили его трупом и справили славную тризну.

«В конце концов, — писал он, — велика ли разница: Луцо, остриженный под нулевку и одетый в солдатскую форму, под командой унтера, или Луцо мертвый. Прощайте!»

Сперва я отнесся к завету Луцо как к одной из его многочисленных мистификаций. Позже я сообразил, что, пожалуй, ее можно бы и исполнить. Это была славная идея, импульс, какой мог подкинуть только Луцо, хотя сам он наверняка не предполагал, что я примусь за ее осуществление с таким рвением и основательностью. Благодаря ему, великому вдохновителю, я владел теперь редкой наукой, и она заключалась в таких правилах: получать удовольствие от игры — это значит лишь держать в руках все ее нити и в совершенстве владеть ими. Любой успех — просто вопрос стратегии и тактики. Ничто не является тем, чем представляется; значит, благодаря моему вмешательству одно можно представить другим, чем на самом деле оно не является. И я решил устроить поминки и разделить наследство, оставленное Луцо, — девушек, некогда любимых им. Поминки станут предлогом для того, чтобы зазвать их к нам, чтобы зазвать Камилу.