АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

— Болезнь?

— Расстройство личности, — подтверждает Вольтури, — со склонностью к садизму, но не над простой жертвой, а над определенной — той, к которой испытывают особенную привязанность. Думаю, ты понимаешь, о ком мы говорим.

— Он опять взялся за старое? — против воли, но губы Эдварда вздрагивают, а сердце спотыкается на очередном ударе.

Шепот коридора первого этажа, близость к двери, само время дня — все подсказывает, что Белла никак не может их услышать. А значит, она еще беззащитнее… она понятия не имеет…

— Я говорил со знающими людьми, они полагают, это прогрессирование. Аниту, официальную любовницу твоего партнера, Каспиана, вырвали из его рук в последний момент.

— Он похитил ее?.. — Эдвард стискивает зубы, полыхнув такой ненавистью, что впору удавиться. Однако Аро лишь невесело усмехается, скорбно глянув на свои руки. Он не снимает перчаток, дрожа буквально от каждого дуновения воздуха. Слабый. Хрупкий. Давно с ним такого не случалось…

А причина, объясняющая столь вопиющее поведение Вольтури, озвучивается в следующей фразе:

— Он пытался похитить и Даниэля, Эдвард, — итальянец сглатывает, прикрыв полупрозрачные веки, — я уверен, он придет и за твоей женой…

— По-твоему, Алессандро решится? — Сердце в горле. В висках. Везде. Сейчас разобьет грудную клетку. Бессильная злоба, помноженная на оголтелое желание размазать обидчиков Беллы по стенке, завладевает всей душой Каллена. Она так рыдала там, в больнице, так плакала дома, здесь… Еще одного удара она не переживет. У нее сил не хватит. — Я ЕГО УНИЧТОЖУ!

— Или он тебя, — выдыхает пришедший. — Эдвард, решать тебе, но я настоятельно советую увезти Беллу из Штатов. Даниэль в моем замке на том северном острове, возле Норвегии. К нему подлет — только с воздуха. И двадцать четыре часа вооруженной охраны.

Мужчина осекается, замерев на полуслове.

— Так серьезно?..

— Недавно одна из его любовниц скончалась. Утопление как причина. Ты понимаешь, я думаю…

На лбу выступает холодный пот, а знакомый маленький молоточек, всегда предвкушающий адскую головную боль, отстукивает по самым чувствительным местам сознания. Эдвард задыхается.

— Нет, Аро… Он не посмеет… он интересуется только совсем молоденькими…

ТВОЮ МАТЬ! Гребаную, чертову мать!

Обладатель темных олив будто чувствует курок у своего лба. Раз — и выстрел. Только его смерть будет куда мучительнее, чем огнестрельное ранение. Мишенью выбрано сердце. А сердце его давно уже ходит вне тела… оно у Беллы…

Как и сердце Аро. Вот почему он так выглядит…

Это — самое страшное, что могло случится. Самое ужасное. Узнав возраст будущей жены, верно оценив шансы, Эдвард сделал все возможное, дабы оградить ее от посягательств Иффа. Их вечер на острове, тот гребаный банкет — показать ему, КАКАЯ она. Чтобы не смел даже мысли допускать…

А впрочем, насторожиться следовало давно. Давным-давно, еще когда Алессандро «случайно» столкнулся с ними в ресторане или же подбросил контейнер с рыбами под дверь… тогда его сердце похолодело, но продолжило биться.

— Возрастная планка увеличена, Эдвард, — мертвым голосом докладывает итальянец, — ему интересны они оба. И Алесс не перед чем не остановится, это теперь охота.

— Tremore passione… [3] Дрожь страсти.

— Нет, — Аро прикусывает губу, посмотрев на друга с самой настоящей болью, почти физической. — Теперь он зовет их pesce rosso [4] Золотая рыбка. , Эдвард.

На свете существуют вещи, потеряв которые, мы перестаем быть собой.

Нечто столь ценное и желаемое, что может навсегда изменить ход событий, перевернуть судьбу, подарить крылья или обрубить их так, что новые уже никогда не появятся.

Человек живет всего раз и потому воспринимает многие события как последние. Восход солнца, его закат, первый снег, весенний дождик — все может закончиться очень внезапно, не успеешь и глазом моргнуть.

И на фоне такого непостоянства, столь яркой обреченности, мы по-настоящему привязываемся к дорогим сердцу вещам. Тем, что будут жить после нас. Тем, что будут памятью о нас. И на протяжении всей оставшейся жизни — нашим вдохновением.

Дети.

Маленькие, плачущие, но безумно красивые. Человеческий вызов смерти. Величайшее сокровище родителей, которому не сравниться ни с какими драгоценными запасами. Волшебство чистой воды. Такое, от которого и радость, и слезы… от которого счастье. И самый первый вздох, как и самый последний — теперь больше, нежели собственные мысли.

В детях наша душа.

А каково, по-вашему, терять душу?..

Когда я просыпаюсь от поцелуев мужа, бархатным обожанием вытягивающего наружу острые шипы боли, понимаю, что бормочу одно и то же, не прерываясь даже на вдохи:

— Ребенок…

Эдвард поправляет одеяло, что я скинула, возвращая на мои плечи и согревая; кладет свою ладонь сверху. Излишне чувствительная кожа даже под тонкой майкой ощущает золотое кольцо.

— Рыбка моя, — тихим родным голосом зовет он, не пряча сочувствия, — все хорошо, маленькая… Все хорошо…

Я жмурюсь, всеми силами стараясь сдержать слезы. Я просыпаюсь. Только что, в теплом сне, я качала на руках очаровательного мальчика с оливковыми, до боли знакомыми глазами, а теперь ребенок, как и видение меня с ним, неотвратимо тает. Нет у меня ребенка.

Правая рука, спрятанная под одеялом, с силой стискивает материю майки. Мягкая и серая, она — мое проклятье. Под ней удушающе пуст живот. Уже больше двух суток…

— Эдвард…

Мой шепот, срывающийся на всхлип практически сразу, муж умело предупреждает. Поворачивает к себе, легонько целуя в губы, и забирает какой-то кусочек боли. Как обещал.

— Я с тобой, всегда с тобой.

Плохо ориентируясь в пространстве, не глядя на время суток, не в состоянии ничего разобрать из-за слез, я изворачиваюсь на простынях, потянувшись в сторону мужчины. Отчаянно хочу его найти и спрятаться. Это все, на что я способна, все, что у меня осталось.

Эдвард не заставляет мучиться. Он сам меня находит.

— Люблю тебя.

Я прижимаюсь к нему резко и отчаянно, уцепившись на удивление послушными, хоть и слабыми пальцами, за ворот рубашки. Светлая и жесткая, она пахнет… домом. Не порошком и не гелем, не болезненным ароматом дорогого одеколона. Нами. Мной и им. По-настоящему.

— Люблю тебя, — сорванным шепотом, подавившись слезами, жмусь к его груди, — Эдвард… Эдвард!..

Он понимает, что мне нужно. Всегда, без лишних слов, без отнекиваний, без сдерживания. Крепко обнимает руками, прижав к себе так крепко, как это только возможно и, хоть переживает за то, чтобы это не было для меня слишком, все равно не дает слабины. Держит как следует.

— Он был настоящий, — хныкаю я, всхлипнув, — я видела… такой красивый и маленький, похожий на тебя… на меня… у него глаза были… глаза были твои…