АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

Это сражение, достойное описаний — человек и природа, камень и вода, жизнь и смерть. И, на самом деле, наблюдать за этим боем можно бесконечно долго. Сила и могущество воды пленяет, заражает, покоряет… хотела бы я иметь их столько же, сколько эти воды.

Моя комната располагается как раз напротив живописного скального уступа, что море атакует чаще остальных. В целях безопасности и, наверное, принимая во внимание мое положение практически как пленницы, у окна открывается только верхняя часть, да и то не широко. Убить себя невозможно, зато подышать пьянящим морским воздухом и понаблюдать за стихией — вполне. Мне не нравится выходить на улицу, потому что бдительная охрана следует за мной попятам — молчаливыми, мрачными истуканами. К тому же, там довольно-таки холодно и скудно по пейзажу. Те же скалы — здесь.

А вот в своем уголке, завернувшись в теплый плед, устроившись на широком утепленном подоконнике с тарелочкой малиновых тарталеток — одно из немногих, что в своем заточении с удовольствием ем — совершенно другое восприятие. И даже жизнь не кажется такой тяжелой.

Глядя на волны, я часто думаю об Эдварде и о том, что происходит на континенте. Спустя почти неделю я, как Даниэль и предсказывал, не получила своего звонка. Но, в отличие от мальчишки Аро, в депрессию по этому поводу ударяться не стала. Цепляюсь и всеми силами борюсь, чтобы не удариться. Вторая депрессия, еще и без Эдварда рядом, меня раздавит. Четыре дня миновали, а две недели еще нет. Я буду честной. Я буду ждать его.

Это не предательство, о нет…

Нет.

Он не хочет, он не может позвонить. Из соображений моей или собственной безопасности, из-за каких-то других логичных причин, что не могут прийти мне в голову…

В любом случае, я верю мужу и верю в него. Мы не расстанемся так быстро и просто. У нас еще слишком много дел.

То ли размеренная жизнь на острове вызывает во мне легкую отрешенность, то ли то, что разглядывания шторма напоминают о вечном, а я наблюдаю за ним почти каждый день, но боль притупляется. Немного, совсем на грамм, а становится меньше. И хотя я просыпаюсь ночами, мокрая и напуганная, сна не помню. Знаю, кто в нем, знаю, что с ним, но… не помню. А с этим хоть как-то можно жить. Эдвард и здесь был прав.

…Единственное, за что мне по-настоящему болит сердце в этом ужасе и от чего не спасают не волны, не стены, не отрешенность — его приступы. Ребенку уже не помочь, а мужу — можно. Только я слишком далеко.

Я помню, что при появлении лишнего огонька стресса его боли усиливаются, а ситуацию, в которой мы оказались, иначе, как гиперстрессовой назвать не получится. Его мучения для меня страшнее своих. И если я плачу на острове за эту неделю, то только тогда, когда сознание безжалостно рисует представление болей Эдварда. А я не могу ему помочь.

Это причина моих молитв. Перед тем, как лечь в постель и обнять подушку, старательно делая вид, что все в порядке и мой обладатель темных олив просто задерживается в офисе, я становлюсь на колени возле окна. И горячо, сорвано, искренне шепчу молитву. Прошу. Заклинаю.

Больше мне обратиться не к кому.

Чайки с криком отлетают от скалы. Я, тихо хмыкнув, беру тарталетку с красивой, но тяжелой тарелки. Десерт специально печет для меня Хиль — одна из двух домоправительниц замка. Она приставлена ко мне и, хоть неразговорчива, очень приметлива. Быстро выучивает, что кому нравится и старается, даже без особого взаимодействия, угодить. Вторая женщина — Марена — нацелена на Даниэля. Она разговаривает с большой охотой, а потому, когда экономки вдвоем устраиваются где-то внизу поболтать после тяжелого дня или просто проходят мимо моей спальни, думая, что отдыхаю, слышу ее гневный шепот: «дрянной мальчишка». Даниэлю сложно угодить.

Только отравлять ему жизнь никто не пытается.

А вот он, кажется, намерен сделать это для всех нас сполна.

Виолончель.

Я думала, он не играет, а слушает ее звуки, как Эдвард и говорил. Но оказалось, что слушать он намерен только то, что сам и воспроизводит.

Потому каждый день, в разное время, а может даже и дважды за сутки, Даниэль усаживается с инструментом в гостиной или на лестнице, или в одном из коридоров, откуда эхо разлетается по всему замку, и начинает играть.

Он чудесно играет. До дрожи. Талантливо. Проникновенно.

Но… горько, грустно и протяжно. Он рыдает на своей виолончели, а от такой музыки ничего, кроме плача, не могу выжать из себя и я.

Как волны скалы, она разбивает меня изнутри, царапает душу. Потому что вспоминается все, даже то, что не надо уже и забыто… а оно здесь. И это очень больно. Это и сейчас больно, но в первые мои дни здесь, самые первые… я думала, я влезу на стену. Он играл вечером, перед самым моим сном, и, засыпая и просыпаясь, рыдая в подушку, я все слушала и слушала… и хотела его заставить прекратить. И не могла.

Первые десять минут игры моей слабостью было подумать о погибшем малыше. Я боялась, до одури боялась, до перехвата дыхания, его забыть. Только не сейчас, когда он был самым ярким и теплым звеном, связывающим меня с мужем. Я бы просто этого не вынесла.

Эти слезы… очищают. Хоть немного.

Я доедаю первую тарталетку, хмуро глядя в окно, и посильнее кутаюсь в свой плед. Кажется, под стать моим мыслям, внизу супруг Аро начинает свой ежедневный ритуал игры.

Мелодия стартует с тихого-тихого позванивая верхних нот. Их шепот разносится под сводами замка. И я, хмуро обернувшись на дверь, принимаю решение.

Сегодня я не буду сидеть здесь.

Я спущусь.

Медленно, чтобы не оступиться, я иду по лестнице, ведущей на первый этаж. Музыка нарастает, проникая внутрь и удобно обосновываясь в самых чувствительных уголках души и, против воли, даже с пледом, я подрагиваю.

Даниэль сидит возле разожженного камина, повернувшись на огромном красном кресле к нему спиной. На журнальном столике рядом с ним недопитая чашка кофе, а на лице, уже покрасневшем, преддверие слез.

Даниэль делает вид, что не замечает меня, продолжая игру. Умелые длинные пальцы, охватив смычок, движутся в дьявольском темпе. Мелодия пробирает до костей, какой бы трепетно-нежной прежде не казалась.

Я тихонько выдыхаю, поежившись холодному воздуху гостиной. И усаживаюсь на такое же, как у молодого мужчины, кресло напротив. Кладу ладони на колени.

На мгновенье Даниэль поднимает на меня глаза, но почти сразу же опускает их. Прячет. Смаргивает влагу. Играет жестче и быстрее.

Он надеется, что я уйду.

Но сегодня я намерена остаться.

Никто не произносит ни слова. Хиль, несущая куда-то простыни, изумленно оборачивается на нас, безмолвно глядящих друг на друга. Громче всего слыша виолончель, за ней — потрескивание огня. Но ни намека на дыхание. Ни капли на разговор.