АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

Но в маленькой комнатке у левой стены света нет. Полоска под дверью такая же темная, как и все вокруг. Зато кресла возле неё, придвинутые ближе к шторам — о чудо, малость отдернутым, да так, что свет падает прямо на кровать, на Джерри — явно не пустуют. Темный силуэт, притаившись у самой стеклянной поверхности, занимает правое из них. Беловатые блики от его кожи подтверждают мое предположение лучше всего иного.

Вопрос лишь в том, к чему ночное любование пейзажем?

— Эдвард? — тихонько окликаю его, повернувшись к окну.

Тишина почти сразу же оживает бархатным баритоном:

— Спи.

Чего и следовало ожидать, впрочем.

— Без тебя холодно, — недовольно бормочу, подтянув повыше край одеяла, — что ты там делаешь?

Звук, похожий на шипение, разносится по номеру в ответ моему вопросу.

— Потерпи.

Мотнув головой, как упрямый ребенок, я тяжело вздыхаю. Пытаюсь послушаться, зарывшись лицом в подушку. Жду. Жду минуту, жду две… но сна как нет, так и не было. Я привыкла засыпать рядом с ним. К тому же, какое-то непонятное, малоприятное чувство, комком свернувшись внутри, заставляет насторожиться. В конце концов, сидеть посередине ночи в кресле причин может быть не много.

А потому ничего иного, как подняться самой, откинув, к возмущению тут же задрожавшего тела, теплое одеяло, мне не остается.

Номер совсем маленький, и больше четырех шагов, чтобы достигнуть своей цели, не требуется.

Но на третьем, уже совсем рядом с креслом, под ноги попадается какая-то ткань. С трудом узнаю в ней пижамные штаны, традиционно ставшие ночной одеждой мистера Каллена. Неприятное ощущение нарастает…

— Что случилось?

Но отвечать ему не обязательно. Я сама нахожу ответ куда быстрее, чем он в состоянии произнести.

Что-то белое, соскользнув с подлокотника, укладывается возле его бедра. И тут же, привлекая мое внимание к тому, что действительно важно, демонстрирует бледную, малость подрагивающую правую ногу. По сравнению со всей темнотой вокруг и даже по сравнению с тем, что её прикрывает — чем-то светлым — она слишком белая. Прямо-таки рябит в глазах, выделяясь, как огни новогодней елки.

Приступ?..

Но разве они не прошли? Я думала, что раз так долго нет, то…

Черт.

Сменяя то самое недовольство и недоумение, подпитываемое незнанием происходящего, знакомое чувство завладевает всей грудной клеткой. Вместо холода приходит жар. Вместо хмурости — едва ли не слезы. Я ненавижу видеть, как ему больно. И помню, чем кончился предыдущий раз…

Становится неизмеримо стыдно за свое поведение. Я пыталась заставить его подняться? Сейчас?!

— Давно началось?

— Да.

— Очень больно? — присаживаюсь возле подлокотника, погладив его плечо. Держусь от беспокоящей ноги на безопасном расстоянии, но это ничуть не мешает видеть её. Тем более, с этого ракурса — куда лучше.

Эдвард поворачивает голову в мою сторону. Со всей силой, какая есть внутри, пытается не пустить во взгляд испуг, но он все равно проникает.

— Не проходит, — его дрожащий голос звучит тише прежнего.

— Пройдет, — уверяю, качнув головой. Нежнее глажу его.

Ну зачем? Зачем было устраивать все это снова? Ему только-только стало легче, он только вернулся, только решил остаться с нами и более-менее расслабился. Он выслушал меня! Всю эту грязь! Неужели благодарность за подобное — приступ?

— А если нет? — его губы крепко сжаты, отчего кажутся совсем синими.

— Да и только да. Не думай ни о чем плохом.

Он сглатывает, жмурясь. Пальцы на противоположном подлокотнике с удушающей силой впиваются в него. Раздавят.

— Чем я могу помочь? — с готовностью спрашиваю, стараясь определиться с действиями, — скажи мне — и я помогу.

Эдвард рассеяно кивает.

— Полотенце… уже теплое.

— Полотенце, — оглядываюсь вокруг в его поисках, пока не замечаю, что это и есть та самая материя, которую он так неистово прижимает к ноге.

— Я могу?..

— Там есть ещё одно.

К тому моменту, как я возвращаюсь, комнату наполняют едва слышные, практически беззвучные постанывания. Со сведенным от напряжения лицом, с широко раскрытыми, распахнутыми глазами, вполоборота повернувшись в сторону кровати, Эдвард смотрит на сына. И только теперь я догадываюсь, зачем он открыл шторы.

— Давай-ка, — я занимаю прежнее место, просительно протягивая руку к той ткани, что он уже использовал.

Длинные пальцы нехотя, вздрогнув, разжимаются. Он убирает их медленно, словно давая себе (или мне?) время для какого-то маневра.

Но, в конце концов, белое полотенце все же оказывается на полу.

… Я видела его шрамы всего один раз в жизни. В ту ночь, когда впервые столкнулась с невозможностью использования наркоты. Тогда они показались до ужаса страшными, и сердце от их вида явно билось сильнее.

Но сегодня, мне кажется, зрелище более впечатляющее. Все те же линии — глубокие и не очень, толстые и тонкие — исполосовавшие кожу. Они явно не добавляют ей красоты, но точно так же, как Эдварду плевать на ритуалы, проделанные между нами с Лореном, мне плевать на их вид. Ужас сковывает сознание лишь от очередной картинки воображения, как они наносились, но никак не от отвращения. И, пусть даже я прекрасно помню заявление Флинна, что боль не является, как таковой, действительной, мне кажется, что края особенно глубоких шрамов выделяются среди остальной кожи темно-бордовыми полосками…

Наблюдая за мной, Эдвард дышит чаще прежнего. Я догадываюсь, о чем он думает, потому беру себя в руки быстрее.

— Вот так, — опускаю чертово полотенце куда следует.

Дернувшись, Каллен мгновенно перехватывает мою ладонь, боязно пытающуюся разгладить ледяную материю. Сжимает в тисках. Сжимает чуть ли не до треска костей. Но сейчас это не имеет никакого значения.

— Надо найти время на пластика, — с трудом вдохнув достаточно воздуха для этой фразы, шепчет Эдвард.

— Не нужно никаких пластиков, — выдавив улыбку, свободной рукой стираю влагу с его лба. Футболка опять, как и во все прошлые разы, стремительно темнеет, — ты очень красивый.

— Здесь темно…

— Какая разница? Ты всегда красивый, — внезапно понимаю, что говорю тем же тоном, что и он со мной, когда успокаивает. Та же мягкость, та же забота, скользящая внутри… мой голос не так благозвучен и не так мелодичен, но что-то общее между нами определенно есть. Неужели он считает иначе? Из-за этих отметин?

С трудом разжав пальцы, стиснувшие мои, Эдвард выпускает ладонь из плена, тут же перехватывая её левой рукой. Поворачивает так, чтобы видеть все линии, устроившиеся на коже. Внимательно, часто моргая, смотрит на них.

— Чертов слон… — проводя по едва заметным, крохотным углублениям, он хмурится. Правда запомнил, какая рука?