Виктория Хислоп - Возвращение

– С чего это мне быть против? Для меня, знаешь ли, все дни на неделе одинаковы.

Он пошел заварить чай, а когда вернулся, сэндвич так и лежал нетронутым. Соня не могла проглотить ни кусочка.

– Ну же, Соня! Чего ждешь? Поди, весь день ничего не ела. Может, тебе хочется чего-то другого?

– Нет, пап, мне все-все нравится. Сейчас поем.

– Родная, ты хорошо себя чувствуешь?

Соня улыбнулась отцу. Казалось, за тридцать пять лет ничего не изменилось. Он всегда переживал о том, чем дочь питается, беспокоился, если она выглядела осунувшейся.

– У меня все хорошо, папа, – мягко сказала Соня.

Она так разнервничалась, что начали трястись руки, но целью ее поездки был разговор с отцом, и нельзя было уйти, не сообщив ему новости.

– Я снова была в Гранаде, – тихо сказала она. – Встретила старого знакомого мамы. Я никогда и не знала, что на самом деле ее звали Мерседес.

– Я всегда звал ее Мэри. Здесь никто не мог выговорить ее испанское имя.

Джек осторожно выдвинул стул и сел напротив Сони.

– Как чудесно, что ты встретила кого-то из ее прошлого! Надо же, как тебе повезло! Он хорошо ее помнит?

Отец улыбался, он явно сгорал от любопытства; ему не терпелось услышать все, что узнала Соня.

Дочь изложила ему тщательно отредактированную версию истории матери. Хавьера упомянула всего один раз, вскользь, решив, что ни к чему заставлять отца чувствовать себя на вторых ролях. Он подарил Мерседес Рамирес самые счастливые годы ее жизни, они дорогого стоили, и нельзя было бросить на них тень. В свое время ей придется подумать над тем, как лучше представить ему Мигеля.

Джек Хейнс ничего из этого не знал. Он уважал желание своей жены не ворошить прошлое.

– Она всегда говорила мне, что может развеять танцем и грусть, и дурные воспоминания, – задумчиво сказал он. – А я верил, что ей и вправду было это по силам. Когда мы кружились по танцполу, она становилась легкой как перышко. Она бы не смогла танцевать так с непомерным грузом на своих плечах!

– Надо думать, танцы ее здорово выручали, – сказала Соня. – Может, именно они, эта радость движения и помогли ей выжить. Я точно знаю, что она имела в виду, когда говорила, что может развеять танцем грусть.

Они еще немного посидели. Джек посмотрел на часы. Ему давным-давно пора было ложиться спать.

Соня маленькими глотками отпивала из стакана воду.

– И тот человек, который держит теперь «Эль Баррил», предложил вернуть мне кафе.

– Что? Он отдает тебе кафе?

– Не совсем так: формально оно до сих пор находится во владении семьи Рамирес, а я – ее единственная живая наследница.

Это известие поразило Джека даже больше всех других.

– Что скажешь, если я перееду жить в Испанию? Будешь приезжать в гости? – спросила Соня, не скрывая радостного возбуждения в голосе. – Скажешь «нет», и я никуда не поеду.

– А что Джеймс? Он хочет поехать?

– Джеймс со мной не едет.

Никаких дальнейших разъяснений не требовалось. Отцу бы и в голову не пришло совать нос в ее отношения с Джеймсом.

– Понятно.

Больше он ничего не сказал.

Джеку такие перемены показались слишком уж внезапными. Его жизнь от десятилетия к десятилетию менялась мало-помалу, но это молодое поколение на все смотрело иначе.

– Ну конечно же, я приеду к тебе в гости. Если будешь кормить меня чем-нибудь простым и вкусным! А ты ведь все равно будешь меня навещать?

– Да, папа, разумеется, буду, – пообещала она, касаясь отцовской руки. – Может, мы даже будем видеться чаще, чем раньше. Кстати, билеты на самолет стоят всего ничего. Да, я хотела тебя кое о чем попросить. Ты не будешь против, если я оставлю у тебя несколько своих коробок? Ненадолго?

– Конечно нет – их можно убрать под кровать. Там довольно просторно.

– Я завезу их завтра, хорошо?

– Будет чудесно увидеть тебя дважды за одну неделю! Просто позвони и скажи, когда тебя ждать.

Джек Хейнс много лет не видел свою дочь такой счастливой. Они долго стояли, обнявшись.

– Ты же понимаешь, почему я уезжаю, правда? – спросила его Соня.

– Да, – ответил он. – Думаю, понимаю.

Глотнув виски, Джек Хейнс крепко заснул и видел дивные сны, в которых танцевал пасодобль с юной темноглазой испанкой.

Обратная поездка в Уондсворт в столь поздний час заняла меньше двадцати минут. Войдя в дом, Соня сразу же рухнула на кровать. Проснулась в семь утра как была, полностью одетая. Впереди ее ждал напряженный день, нечего было рассусоливать.

Начала она с одежды. Большая часть ее гардероба ну никак не впишется в новую жизнь. Костюмы и длинные платья Соня упаковала в большие пакеты с ручками вместе с зимними пальто, скопившимися у нее за последние десять лет, и изрядным количеством обуви на высоком каблуке, которую в Гранаде с ее мощеными улочками она точно носить не будет. Были там и шляпки, которые Соня надевала на свадьбы, и сумочки практически всех цветов и оттенков. Обнаружились и десятки шарфиков, большинство из которых Соня видела как будто в первый раз. Закончив, Соня насчитала двадцать три пакета, едва не лопающихся от содержимого. Она немедленно отвезла их в благотворительное общество, чтобы точно уже не передумать. Был, правда, один наряд, с которым Соня все никак не могла определиться, – платье, в котором она была на вечеринке в честь своей помолвки, проходившей в баре шампанских вин в Мэйфер. Эту тонкую вещицу из сиреневого шифона купил Джеймс, и она вынуждена была ее надеть. Так что это платье принадлежало не только ей, но оно же и связывало ее с тем временем, когда она была счастлива.

Некоторые вещи сразу же полетели в мусорный бак: старый замусоленный дождевик и резиновые сапоги, которые явно не понадобятся в Испании, папки, набитые старыми документами, мотивационными письмами, резюме и банковскими выписками еще с университетских времен. Все это смело можно было выбрасывать.

Она собрала коробку со своими любимыми компакт-дисками. По большей части это была музыка, которую Джеймс все равно не слушал и по которой не будет скучать. Сверху бросила несколько мягких игрушек своего детства, с которыми ни за что не расстанется.

Соня весь день занимала себя как могла, нарочно сосредотачиваясь на мелочах, только чтобы не думать о масштабе собственных действий. Стоило ей устроить себе десятиминутный перерыв, чтобы выпить чашечку чая, как на нее обрушилось осознание того, чем она занималась. Соня стирала себя из жизни Джеймса. Было ужасно грустно, но вот чувства вины она пока не испытывала. Размешивая молоко в чае, она оглядела кухню и поняла, что там нет ничего, что напоминало бы о ней. Это всегда был дом Джеймса, таковым и остался.

В спальне оставалось еще несколько вещей, которые нужно было перебрать, поэтому она, прихватив свой чай, поднялась на второй этаж. В одном Соня была совершенно непреклонна – она не возьмет ничего, что не ее по праву. В доме останется все как есть; у нее даже не появилось желания забрать что-то из их общих вещей. Ей подумалось, что мужчинам редко грозит затяжное одиночество, и Соня почти не сомневалась, что вскоре ее место займет другая. Аккурат в тот момент, когда эта мысль пришла ей в голову, ее взгляд зацепился за стоявшую на туалетном столике шкатулку для украшений. Она подняла крышку и выложила кое-что из бижутерии на самый верх. Ниже располагались маленькие выдвижные ящички, в которых хранились фамильные драгоценности, полученные Соней от матери Джеймса, с тем чтобы надевать их на официальные мероприятия: изумрудные серьги, рубиновый кулон и несколько довольно-таки уродливых, хоть и очень ценных брошей. Соня вынула их из шкатулки и переложила в сейф, куда Джеймс всегда говорил их убирать. Она вспомнила, что в отдельном маленьком ящичке лежит золотая цепочка. Отец отдал ее Соне после смерти матери. Она нашла ее и повесила на шею. У Сони тряслись руки, когда она ее застегивала.