Сара Кроссан - Одно целое [litres]

пряча строчки ладонями.

Мне что-то ничего не идет в голову:

1) Прочитать «Джейн Эйр».

2) Увидеть восход.

3) Залезть на дерево.

4) Поцеловаться с парнем – по-настоящему.

Типпи заглядывает мне через плечо.

– Я слышала, «Джейн Эйр» – жуткая

скукотища, –

говорит,

потом показывает мне свой список:

1) Перестать быть такой гадиной.

– На это потребуется время, –

говорю я.

– На твой четвертый пункт тоже.

Ясмин ведет обкусанным ногтем

по пунктам моего списка.

– М-да, – говорит. – Нет бы придумать

что-нибудь клевое,

типа: пробежаться в чем мать родила

по школе,

или

чтобы цирковые лилипуты устроили тебе

порку.

– А она это все уже сделала, –

говорит Типпи,

и я хохочу

очень громко,

надеясь, что Джон не прочтет

мой список,

и одновременно –

что прочтет.

– Вы никогда не лазали по деревьям? –

спрашивает Ясмин

и тут же заявляет:

– Джон, ты должен поцеловать Грейс.

Она вручает ему мой список,

словно повестку в суд. –

И дай ей эту дурацкую книжку.

– Ничего он не должен, – бормочу я.

Джон пробегает глазами

по списку

и тушит сигарету.

Закусывает нижнюю губу.

– У меня есть старенький экземпляр

«Джейн Эйр», –

говорит. – Можешь оставить себе. Я на днях

привезу.

– Господи ты боже мой, подумаешь –

поцелуй! –

ворчит Ясмин.

Но она не права.

Поцелуй Джона

значит для меня очень много –

да что там,

он значит все.

В библиотеке у парка Черч-сквер,

где мы с Типпи бесплатно берем кино,

девушка с айфоном

фыркает и вздыхает.

– Связи нет. Не могу подключиться к вай-фаю.

Кошмар! –

говорит она подружке,

помахивая телефоном в воздухе,

надеясь поймать

заблудший сигнал.

Ну, разве не смешно

из-за какой ерунды расстраиваются люди,

когда жизнь у них – сахар?

Шейн заболел

и не рискует появляться в нашем доме,

поэтому, когда Каролина занята –

болтает по телефону

или договаривается об интервью, –

за нами ходит один Пол.

Я по возможности

становлюсь невидимкой.

Надеваю наушники и исчезаю.

Я очень,

очень стараюсь

дать Типпи провести с ним

немного времени.

Наедине.

– Я тебя раскусила, –

говорит она. –

Но тут не то,

что у тебя с Джоном.

Это все ерунда.

– А может,

и не ерунда, – говорю.

– Да ты посмотри на меня, Грейс! –

восклицает Типпи. –

Брюнетки же не в его вкусе!

Она смеется.

Я тоже.

Тетя Анна привозит Бо, нашего новенького

двоюродного брата,

в гости.

Он весь в слюнях и постоянно хнычет,

но мы чуть не деремся за право

его подержать, поменять ему подгузник

или дать бутылочку.

Тетя Анна зевает и говорит:

– Все меня спрашивают, когда рожу второго.

А я так устала.

Мама хихикает и трет сестре спину.

– Ничего, скоро станет проще.

Скоро он будет спать всю ночь,

не просыпаясь.

Тетя Анна закрывает глаза.

– Одна моя подруга посоветовала

обязательно родить еще одного –

на всякий пожарный. Если вдруг что-то

случится с Бо.

Как же я взбесилась –

даже представлять такое не хочу.

Мама замирает на месте.

Малыш Бо мяукает, чувствуя

что на него перестали обращать внимание.

– Второй ребенок не облегчит боль утраты, –

говорит мама. – Такую потерю ничто

не восполнит.

Каролина оставляет камеры в нашей спальне

каждый вечер,

чтобы не возить все это туда-сюда

из Нью-Йорка.

Они лежат на нашем столе, и мы

не обращаем на них

никакого внимания,

совсем,

пока однажды до меня не доходит,

что на пленку записано

все.

Я сдвигаю в сторону крошечную зеленую

кнопку

и смотрю.

Мы смотрим.

И видим морщинистые лица мамы и папы.

Каролина ласково спрашивает:

– Вы считаете, ваших дочерей

действительно нужно разделить?

Папа опускает глаза в пол.

– Лишь бы они выжили, – отвечает мама. –

Нет ничего страшнее для родителя,

чем похоронить ребенка, а тем более двоих.

Но решение принимают они.

Только они.

Мы наблюдаем,

как мама рыдает на камеру,

а потом умоляет Каролину прекратить съемку,

и переводим взгляд друг на друга.

Теперь мы больше не сможем

думать только о себе.

На уроках английского нас учат писать

черновики и редактировать написанное,

пока текст не станет чистым,

как фильтрованная вода.

На математике нам велят

просматривать решение снова и снова,

чтобы убедиться

в верности ответа.

И на музыке мы репетируем песни

по сто раз,

до оскомины,

пока мистеру Ханту

не понравится наше исполнение.

Но вот мы должны

сделать по-настоящему важный выбор.

Дело жизни и смерти:

разрезать себя пополам или нет?

И никто не даст нам второй попытки,

шанса что-то исправить.

Мы встречаемся с доктором Дерриком,

чтобы сообщить о принятом решении.

Несколько секунд он сидит молча

с каменным лицом.

Никакой радости или нетерпения

не просачивается изнутри.

Он даже не думает

смачно перечислять все риски.

Быть может, мы

думали о нем слишком плохо?

– Тогда начинаем подготовку, – говорит он

наконец. –

Дело серьезное, одним днем не обойдется.

Но и тянуть нельзя.

Он смотрит мне в глаза и повторяет:

– Тянуть больше нельзя.

Ясмин звонит нам после полуночи.

– Ну, пляшите! – говорит. –

Мы с Джоном все устроили.

В первый же день зимних каникул

мы отправляемся в путешествие!

У моего дяди есть дом в Монтоке.

Будет супер!

Мы с Типпи улыбаемся

и говорим:

– Ага. Мы с вами.

Мама абсолютно,

железобетонно,

стопроцентно

против нашей поездки на Лонг-Айленд.

– Думаете, я позволю вам колесить

по стране,

зная, что ваши сердца могут остановиться

в любой момент?

Да еще без присмотра взрослых?

Вы вообще что обо мне думаете?

А?! –

вопрошает мама.

И поджимает губы.

Но губы Типпи тоже превратились в ниточку.

– Ты волнуешься, мы понимаем.

Но мы не спрашивали разрешения.

Хочешь ты или нет, мы едем, – говорит она. –

Мы едем на Лонг-Айленд с друзьями,

и никто на всем белом свете

не сможет нам помешать.

Мама все обновляет

и обновляет страницу,

дожидаясь новостей

об авариях

или скверной погоде на Лонг-Айленде,

хоть какого-нибудь повода

оставить нас дома.