Сара Кроссан - Одно целое [litres]

Мы крадемся вдоль стены, обшитой

кедровыми панелями,

и снимаем с бассейна брезентовую крышку.

Листья плавают в воде,

словно пряные травы в прозрачном бульоне.

Джон еще не успел собрать их сачком,

а Ясмин в фиолетовом лифчике

и розовых трусиках

уже пробует ногой воду.

А потом скидывает белье

и пикирует, словно орел,

в глубокую часть

и вырывается на поверхность

визжащая, голубая.

Джон сдирает футболку и штаны.

Я отворачиваюсь

и смотрю, только когда слышу громкий плеск

его тела о воду.

Ругательства сыплют из него,

словно взволнованные молитвы.

– Что думаешь? – спрашиваю я Типпи.

Кроме родителей и врачей

никто не видел нас голыми,

и я прихожу в ужас при мысли,

какими мы предстанем перед друзьями,

как мерзко

будет человеку,

увидевшему нас

нагишом.

– Да что с нами может случиться? –

спрашиваю я

и вдруг вспоминаю про наше здоровье,

про наши сердца.

Скидываю пальто.

Голые,

мы прыгаем в воду

и молотим руками,

когда ледяные иголки

впиваются в кожу.

Джон одобрительно гикает и подплывает

ближе.

– Бодрит, правда?

Когда мы уже хотим выбираться,

Ясмин с криком показывает пальцем

на виллу,

к окну которой прилипло лицо

с разинутым ртом.

– Бежим! – вопит Ясмин.

Мы неуклюже вылезаем из бассейна,

хватая одежду и наспех прикрываясь куртками,

а потом летим по газону

и по улице

к дому.

– Ее лицо! Да ради такого зрелища я на что

угодно готова! – визжит Ясмин,

распахивая дверь в дом.

Под плиту

убегает мышь,

но никто не предлагает ставить ловушки.

Мы просто открываем холодильник

и достаем четыре бутылки пива.

Мама присылает СМС:

Веселитесь?

Потом еще одну:

Живы хоть?

И еще:

Я волнуюсь.

И наконец:

Звоню в полицию.

Мне приходится ей ответить и попросить,

чтобы больше нам не писала.

Мы с Джоном опять остаемся вдвоем.

И он снова читает вслух,

целый час,

а потом поднимает глаза к потолку и говорит:

– Мне стыдно за то,

как я отреагировал

на твой список.

Я делаю вид,

что не врубаюсь.

– «Джейн Эйр» я дочитала.

Мистер Рочестер душка!

Мне кажется, нам с Типпи такие и нужны.

Слепые, потерявшие в своей жизни

всё.

Я пытаюсь хихикнуть,

но не выходит.

Джон садится

и закуривает сигарету.

– Грейс…

…штука в том…

Я останавливаю его жестом.

– Да я все понимаю.

Правда.

Я знаю как выгляжу

и что мне светит в жизни.

Я касаюсь того места, где мы с Типпи срослись,

куда врачи собираются поместить устройства

для растяжения тканей,

от которых на наших телах

вырастет множество кротовьих кучек.

– Я не могу объяснить свои чувства, –

говорит он. –

Я прочел столько книг,

столько слов,

но все они не о том.

Я не знаю, что происходит

у меня внутри.

Не могу это выразить.

Он тушит сигарету о грязную тарелку,

кладет в рот жвачку

и выключает свет.

Ложится рядом

и прижимается лбом

к моему лбу.

– Ох, Грейс, – говорит он

и обхватывает ладонями

мое лицо.

– Джон, – шепчу я,

а

потом

его губы

накрывают мои,

и язык со вкусом арбузной жвачки

проникает внутрь.

Мы целуемся – тяжело дыша, –

и целуемся – с легким сердцем, –

и целуемся, и целуемся,

а когда он перестает,

я могу лишь глубоко втянуть воздух

и сказать:

– Я тоже не знаю, что происходит

у меня внутри.

Я просыпаюсь, все еще чувствуя

вкус его арбузного рта.

После чистки зубов

вкус пропадает, и я прошу у Джона жвачку.

И весь день хожу

со вкусом его поцелуя

во рту.

– Мы вчера целовались, – шепчу я Типпи,

когда мы остаемся одни.

Она косится на меня с отвращением,

как будто я подсунула ей сэндвич с протухшим

тунцом.

– Если ты всерьез нравишься Джону,

с ним что-то не так.

Он больной на всю голову,

понимаешь?

Я опускаю глаза на наши общие ноги.

– Ты вроде хотела

перестать быть такой гадиной.

Она ухмыляется.

– А я и пытаюсь!

Ясмин облизывает кончик карандаша, находит

в блокноте чистую страницу

и ждет: мы с Типпи должны дать ей четкие

указания

на случай похорон, раздельных и – на всякий

пожарный – общих.

Джон пошел в магазин за едой.

Он не хочет это слушать.

Говорит, не может.

Ясмин – единственная, кто согласился

выслушать все наши пожелания,

не обвиняя нас в черной меланхолии

и не рыдая во весь голос.

Она единственная, кто, как и мы,

с самого рождения знает о смерти все.

И живет с этим знанием,

не паникуя.

По крайней мере, не слишком.

– Какую музыку? – спрашивает Ясмин,

и Типпи тут же отвечает:

– Мне побольше Долли Партон, пожалуйста.

«Я буду любить тебя вечно» –

отличная песня. И «Дом» ничего.

– Я тоже люблю Долли,

но ты правда хотела бы слушать ее

на собственных похоронах?! –

спрашивает Ясмин и рисует в воздухе

пышную грудь певицы.

– Если люди будут думать о ее сиськах,

то забудут про мои, –

говорит Типпи.

– И никаких гимнов, – добавляю я. –

Вообще ничего религиозного.

Бога мы на свои похороны не пригласим.

Ясмин кивает и что-то пишет в блокноте.

– Тогда что-нибудь сатанистское?

Прям не вопрос. Вообще.

Мы кидаем в рот кешью,

а Ясмин весело продолжает:

– Гробы. Слитный или раздельные?

– Слитный, – хором отвечаем мы,

просто потому что тут без вариантов.

– Конечно, если одна из нас выживет, тогда

для второй лучше отдельный, – говорит Типпи

и хохочет. Наигранно.

Мы продолжаем.

Подробно распланировав всю церемонию,

мы включаем музыку.

Ясмин находит в телефоне песню Долли

Партон,

и мы все поем,

а она пляшет,

повторяя припев «Джолин» снова и снова,

как будто это самая веселая песня на свете.

Несмотря на предостережения доктора

Деррика,

вечером мы сидим на пляже,

курим сигары и пьем джин

из миниатюрных бутылочек.

На песке полыхает

костер.

– Все, я пьяная, – говорит Типпи

и валится на спину,

увлекая меня за собой.

Мы смотрим на серповидный месяц,

головы у обеих идут кругом,

и, не думая, я спрашиваю:

– Обещаешь жить,

если я умру?

Море вдруг перестает реветь.

Огонь словно подносит палец к его шипучим

губам.

– Обещаю выйти замуж за Джона, –

хихикает Типпи

и щекочет мой бок.

– Да я же серьезно…

Типпи поднимает меня обратно и делает еще

глоток джина.